Герман Мелвилл - Пьер, или Двусмысленности

– Я и сам диву даюсь, как это сии вопросы ни разу не пришли мне в голову, – отвечал Пьер. – Но, Изабелл, твои роскошные волосы и впрямь опутали меня некими чарами, от коих улетучились все мои прежние раздумья, а мне только и оставалось, что любоваться нубийскою силою, коя струилась из твоих глаз. Но продолжай и расскажи мне все и вся. Я жажду знать все, Изабелл, исключая лишь то, что ты не желаешь открыть мне сама. Что-то подсказывает мне, что я уже знаю сердцевину всего и ты вплотную приблизилась к пределу всякой откровенности, а потому, что бы ни осталось тебе досказать мне, это лишь дополнит да подтвердит то, что прозвучало прежде. Словом, продолжай свой рассказ, моя любимая… да, моя единственная сестра.

Изабелл подняла свои чудные глаза и подарила Пьеру долгий страстный взгляд, а затем вскочила на ноги и быстро приблизилась к нему, но вдруг резко замерла и, не проронив ни слова, вернулась на свое место, помолчала какое-то время, отворотясь от него, и, подперев щеку ладошкой, через распахнутые оконные створки в молчании любовалась на слабые зарницы, что порою вспыхивали на горизонте.

Вскоре она заговорила.

– Брат мой, ты, верно, помнишь ту часть истории, когда, обратясь к воспоминаниям детства, что прошло вдали отсюда, я рассказала, как меня представили тому джентльмену… моему… да, нашему отцу, Пьер. Я не в силах описать тебе все, ибо я и сама не могу понять толком, как это было, поскольку, невзирая на то что я иногда называла его своим отцом, да и фермеры, приютившие меня, звали его так же, если говорили о нем со мною, несмотря на это – и я думаю, что тому виной необыкновенное уединение моей прежней жизни, – так вот, я не могла свыкнуться с мыслью об отце, освоиться с теми чувствами, что появляются у детей, когда они общаются со своими родными, как все. Слово «отец» имело для меня лишь общий смысл любви и нежности, не более того; и в моем сознании оно, казалось, не совпадало ни с какими претензиями любого сорта. Я никогда не спрашивала, как зовут моего отца, ведь не было случая, когда бы к нему при мне обратились по имени, а это не преминули бы сделать, как-то выделить среди прочих человека, который был со мной особенно добр; и мы уж давным-давно определились, как нам величать его, и меж собою именовали его джентльмен , да я говорила о нем изредка мой отец . И поскольку у меня не было причины надеяться, что мои домочадцы, начни я рано или поздно делать им вопросы о том, каково в миру имя моего отца, сжалятся и в конце концов откроют мне его, ибо с давних пор я, имея на то особые веские основания, питала уверенность, что фермер и его семья дали клятву обходить сей предмет молчанием; и я не знаю, удалось бы мне когда-нибудь выудить из них, как же все-таки звучит имя моего отца, а это значит, что я могла никогда не увидеть ни тени, ни краешка указания к тому, что на свете есть ты, Пьер, или кто-то из твоих родичей, – все так и было бы, если б не простейшая игра случая да ничтожный инцидент, что открыл мне правду довольно рано, хоть я в ту пору и не знала цены сему знанию. В последний раз, когда мой отец посетил наш дом, ему случилось обронить свой носовой платок. Жена фермера была та, кто первая это обнаружила. Она подняла платок с полу и, мгновение повертев его в руках да быстро изучив у него уголки, протянула мне со словами: «Вот, Изабелл, возьми носовой платок доброго джентльмена; сохрани его у себя до тех пор, пока он вновь не придет навестить маленькую Белл». Я радостно поймала платок и спрятала его на груди. Он был из белой ткани; и, рассматривая его вблизи, я нашла маленькую строчку желтых букв посередине. В то время я не умела ни писать, ни читать – одним словом, не знала грамоты; однако какой-то тайный инстинкт шепнул мне, что женщина ни за что не дала бы мне платка с такою легкостью, знай она, что на нем вышиты некие инициалы. Я не стала расспрашивать ее о платке; я ждала, пока вернется мой отец, чтобы тайком вызнать у него все. Носовой платок был в пятнах пыли, побывав на голом полу. Я взяла его с собой и постирала в ручье, а затем высушила, разложив на лугу, куда никто никогда не захаживал, и после прогладила его своим маленьким утюгом, чтобы он выглядел как можно привлекательнее. Но мой отец не пришел к нам больше; и я горевала о нем, а его платок с каждым днем становился мне все дороже и дороже; он впитал немало слез, что я пролила тайком, тоскуя о своем дорогом исчезнувшем друге, коего, в своем детском неведении, я равно называла и мой отец , и джентльмен . Но когда мне пришлось смириться с его смертью, я вновь постирала, высушила и выгладила бесценный его платок и спрятала его там, где никто, кроме меня, не мог его найти, и решила никогда не пачкать его моими слезами; я сложила его таким образом, что имя отца скрывалось в самом центре, и платок был словно книга, в которой нужно было перевернуть много пустых страниц прежде, чем доберешься до таинственных строк, кои, я знала, что прочту когда-нибудь, не прибегая ни к чьей помощи. Я решила прочесть их – и научиться читать для того, чтобы лично раскрыть тайну этих выцветших букв. В своем стремлении выучиться читать я не имела никакой другой цели, кроме этой. Я легко убедила женщину давать мне небольшие уроки грамоты, и, будучи необычайно понятливой и при том желая научиться больше всего на свете, я быстро выучила алфавит и продвинулась в правописании и шаг за шагом – в чтении, и наконец я полностью расшифровала таинственное слово – Глендиннинг. Я была очень невежественна. Глендиннинг , думала я, что это? Оно по звучанию похоже на слово джентльмен ; Глендиннинг – так же много букв, как и в джентльмене ; и оно начинается на ту же букву [102]; да, должно быть, это и есть имя моего отца . Отныне я только так и буду величать его в своих мыслях, брошу думать о нем как о джентльмене и начну называть его просто Глендиннинг . Когда, наконец, я переехала из того дома в другой и потом в третий и пока я взрослела и со мною вместе росло мое самосознание, слово это всегда жужжало в моей голове, я видела, что оно лишь ключ к несравненно большему. Но я подавляла все порывы своего неумеренного любопытства, если таковое когда-либо распирало мне грудь. Я никого не расспрашивала о том, кто такой Глендиннинг, где он живет, есть ли у него какая-то другая девочка или мальчик, кои зовут его отцом, как я. Я решила держаться с полнейшим спокойствием, словно пребывала в некоей загадочной уверенности, что настанет такой день, когда судьба сама отдернет предо мной свою тайную завесу и изберет для этого момент, который будет для меня наиболее удачным. Но теперь, брат мой, я должна немного отдохнуть… принеси мне гитару.

Неожиданная новизна, и милая наивность, и ясность, что прозвучали в нынешнем повествовании Изабелл, удивили и обрадовали Пьера, ибо он мысленно сравнивал их с туманными и чудесными признаньями, что она поведала ему прошлой ночью, и потому он более всего желал, чтоб Изабелл и дальше повела свой рассказ в тех же простых выражениях, но, памятуя о том, в сколь возбужденное и мистическое состояние ввергла его Изабеллова игра на гитаре, Пьер, протягивая ей инструмент, на сей раз не смог удержаться от взгляда, в коем смутно угадывалось не до конца скрытое сожаление, да от сдержанно-насмешливой, но добродушной улыбки. Сие не ускользнуло от внимания его сестры, коя, приняв гитару, взглянула ему в лицо с выражением, кое можно было б счесть почти лукавым и игривым, если б только ее роскошная копна волос не бросала неизменной тени на ее бархатные глаза да не струилась бы из них тьма с удвоенною силою.