Мигель Сильва - Мертвые дома

Потом Себастьяна засыпали землей. Этого Кармен-Роса не видела. В приступе отчаяния она сомкнула глаза, склонила голову на плечо матери, ощутила в горле соленый вкус слез, которые больше не текли, а в сердце почти физическую боль, словно от вонзившегося копья. До ее слуха неясно донеслась хриплая латынь отца Перния и пронзительный голос служки, который равнодушно произнес «амен».

Они вернулись той же дорогой, но без гроба. И теперь они шли медленно, неуверенными шагами, как люди, которые не хотят прийти туда, куда идут.

Вероятно, было воскресенье. Да, конечно, было воскресенье, но никто не думал об этом. Для них не существовало разницы между вторником и воскресеньем. И во вторник и в воскресенье они тряслись в лихорадке, рассматривали язвы, выслушивали горестные известия: «У кумы Хасинты приступ злокачественной лихорадки», «Петра Матуте родила мертвого мальчика», «Гематурия унесла Руфо, что с главной улицы». Лишь отец Перния брал на себя труд напоминать им, что наступило воскресенье, звоном колоколов, возвещавших начало службы. Но сегодня — было ли это воскресенье или нет — отец Перния присутствовал при мучительной агонии Себастьяна, рассвет застал его у мертвого тела, и колокола не звали к мессе, потому что с самого раннего утра они звонили по покойнику.

Опираясь на слабую руку доньи Кармелиты, Кармен-Роса вернулась домой в сопровождении нерешительной толпы мужчин и женщин, у которых не хватало духу попрощаться с ней. Все вошли в дом и столпились в коридоре, разговаривая вполголоса или молча глядя на Кармен-Росу, и наконец уже далеко за полдень незаметно разошлись, исчезая в широких сенях, выходящих на площадь.

Патио ее дома был самым красивым в Ортисе, а может быть, и вообще единственным красивым патио в городе. Кармен-Роса сажала растения, ухаживала за ними, заставляла их цвести, вкладывая в свои труды всю энергию молодости. Она была охвачена исступленным желанием что-то создавать, когда вокруг нее все разрушалось. Только тамаринд и котопери, обосновавшиеся здесь с давних времен, ничем не были обязаны Кармен-Росе. Правда, она их тоже поливала и лелеяла, но, рожденные терпеть палящее солнце и закаляться в лишениях, они все равно высились бы посреди двора, даже если бы не существовало на свете Кармен-Росы, которая их поит и любит.

Но это касалось только тамаринда и котопери. Даже многолетние тринитарии, которые по обе стороны патио карабкаются на галерею, с тех пор как отец Тинедо, ортисский священник, посадил их для доньи Кармелиты, Кармен-Роса очищала от сухих листьев, подрезала портняжными ножницами, поливала речной водой, если небо не посылало дождя. И они в благодарность за усердие девушки цвели для нее: алые фонарики слева, пурпурные фонарики справа поднимались до самой крыши и цветущей стеной окружали садик.

Без ухода не выжили бы и кайены. Их посадила сама Кармен-Роса, и они тянулись по всему патио, беззаботно покачивая красно-желтыми головками в такт порывам сухого равнинного ветра. Не было бы и папоротников, которые, как зеленые знамена, выстроились на перилах в жестянках из-под керосина и ящиках из-под свечей. Каждый день они жадно выпивали порцию воды, которую им выделяла Кармен-Роса, и в этот час казались особенно веселыми. Про кустики капачо, не способные противостоять ударам сурового ветра, нечего и говорить. Однако хлопоты Кармен-Росы и тень котопери заставили их зацвести красными цветами, словно перенеся на иную высоту и в иной климат.

Не выжили бы и другие растения, поскромнее, чьих названий в Ортисе не знал никто, кроме Кармен-Росы. Их украшением были не цветы, а одни лишь прелестные листья: длинные, в прожилках красных и бурых тонов, или круглые, резные, почти белые, как молочное стекло, или узенькие, изогнутые, как струйки фонтана. Да, все растения — и паскуа с большими розовыми венчиками, и призывно-яркие гроздья гвоздики, и гуайява, плоды которой Кармен-Роса прикрывала холщовыми мешочками, чтобы спасти их от прожорливых птиц, — все они были обязаны девушке своей красотой, своей силой, самим своим существованием.

Но и девушка была обязана саду не меньшим. Она высаживала кустики, любовно следила за их ростом, расцветала вместе с ними, и это с самого раннего детства не давало Кармен-Росе захлебнуться в мутных волнах распада и стенаний, медленно и неотвратимо заливавших Ортис.

Эта длинная кирпичная галерея, огибающая патио, с колоннами из тринитарий и барельефами из папоротника была ее миром, ее судьбой. Здесь, под свист и чириканье птиц, среди аромата цветов и запаха зелени, только что смоченной дождем, проходили дни, месяцы и годы ее отрочества. Она твердо верила — и разве могло быть иначе? — что только этот маленький растительный космос, частью которого она была, только воздух этого садика, которым она дышала, позволили ей выжить и спасли ее от лихорадок и язв, мучивших обитателей Ортиса, и она выросла свежей и полной жизненных соков, как крона котопери.

После смерти Себастьяна патио казался другим. Слезы вновь стояли в глазах Кармен-Росы, и надменные контуры тамаринда расплывались, будто она смотрела на него сквозь пелену ливня. Этот тамаринд с жестким стволом был самым старым и самым крепким деревом в патио. Она верила, что Себастьян неуязвим, как тамаринд, что ветру смерти никогда не повалить его. И теперь она отказывалась верить в то, что его сильные руки и непокорное сердце навек успокоились под землей кладбища, поросшего сорной травой, как нашли там себе упокоение хилые тела и безропотные души многих других.

В лавке хлопотала донья Кармелита. Кармен-Роса слушала, как она ходит за прилавком взад и вперед, переставляет флаконы и бутылки, открывает и закрывает ящики. Она знала, что мать делает это машинально, в то время как ее маленькое сердце сжимается от боли за дочь и она борется с желанием подойти к ней со словами утешения, — понимая, что они не помогут. Лавка помещалась в большой просторной комнате их дома, расположенного как раз на углу квартала: две двери выходили на боковую улицу, а третья — на площадь Лас-Мерседес.

— Полкило кофе в зернах, донья Кармелита! — раздался звонкий детский голос, и Кармен-Роса узнала Никанора, служку, который произнес «амен» на кладбище.

Потом пришли две женщины. Их голоса звучали приглушенно и почтительно, и до галереи доносился лишь неясный шум разговора, стук весов, звон монет и слабый звук возникающих и удаляющихся шагов.

Так уходил день и наступал вечер, темнела зелень котопери, и остывало горячее дыхание солнца. Через калитку в глубине сада вошел Олегарио, ведя осла. На спине у животного был прилажен бочонок с речной водой. Олегарио, как обычно, снял его возле чулана и робко приблизился, вертя в неловких руках шляпу.