Джордж Элиот - Адам Бид

– Да я и не говорю, что надо горевать, – сказал мистер Пойзер, оставляя свой треногий стул и медленно подходя к двери, – но мне было бы досадно оставить старое место и приход, где я родился и вырос, а также и батюшка. Мне кажется, что мы оставим здесь наши корни и никогда более не врастем ни в какую почву.

Ячмень был наконец убран весь, и празднества по случаю жатвы начались, не дожидаясь печальной уборки бобов. Яблоки и орехи были собраны и снесены в запасные кладовые; из фермерских домов исчез запах сыворотки; его заменил запах варившегося пива. Леса за лесною дачею и все деревья, образовывавшие изгороди, приняли какой-то торжественный вид под мрачными нависшими облаками. Михайлов день был близок, что можно было узнать по корзинам, наполненным доверху душистыми пурпуровыми дамасскими сливами, по маргариткам, также пурпурового цвета, но несколько бледнее цвета слив, по мальчикам и девушкам, оставлявшим места или искавшим себе новой работы и бродившим вдоль пожелтелых изгородей с своими узелками под мышкою. Но хотя и наступил Михайлов день, мистер Терлэ, этот желанный арендатор, не являлся на лесную ферму, и старый сквайр под конец принужден был определить нового дворецкого. В обоих приходах было в точности известно, что план сквайра был уничтожен, так как Пойзеры отказались «поддаться», и решительный образ действий мистрис Пойзер служил самым любимым предметом разговора во всех фермерских домах, чему только содействовало частое повторение. Новость, что «Бони» [18] Бонапарте. возвратился из Египта, была, говоря сравнительно, вовсе не интересна, и поражение французов в Италии было ничто в сравнении с поражением, претерпенным старым сквайром от мистрис Пойзер. Мистеру Ирвайну приходилось слышать толки об этом во всех домах своих прихожан, за исключением только лесной дачи. Но так как он всегда с удивительным искусством избегал ссоры с мистером Донниторном, то мог дозволить себе удовольствие посмеяться над неудачею старого джентльмена только с своею матерью. Последняя объявила, что если б она была богата, то непременно назначила бы мистрис Пойзер пожизненную пенсию и настоятельно желала пригласить ее в дом пастора для того, чтоб услышать рассказ об этой сцене из собственных уст мистрис Пойзер.

– Нет, нет, матушка, – возразил мистер Ирвайн, – со стороны мистрис Пойзер то была неправильная расправа, а официальное лицо, как я, не должно поощрять неправильной расправы. Не должно быть известным, что я знаю о происходившем споре, иначе я лишусь небольшого доброго влияния, которое имею на старого сквайра.

– Ну, мне нравится эта женщина больше, чем ее сливочные сыры, – сказала мистрис Ирвайн. – Да у нее столько духу, что его хватило бы на трех мужчин, несмотря на то что у нее такое бледное лицо, да еще она говорит такие резкие вещи.

– Резкие! Да, у нее язык точно только что выточенная бритва, притом же она говорит очень оригинально: она одна из тех женщин неученых, но с острым природным умом, которые снабжают страну поговорками. Я передавал вам великолепное выражение, которое слышал от нее, когда она отзывалась о Креге, что он походит на петуха, думающего, будто солнце взошло только для того, чтоб послушать, как он кричит. Да в этой фразе просто Эзопова басня.

– Но ведь это будет скверное дело, если старый джентльмен выгонит их с фермы через год, в Михайлов день, а? – спросила мистрис Ирвайн.

– О! это не должно случиться. Притом же Пойзер такой славный арендатор, что Донниторн, вероятно, передумает еще раз и скорее переварит свой сплин, чем выгонит его вон. Но если в Благовещение он пошлет к ним уведомление в таком смысле, то Артур и я должны подвинуть небо и землю, чтоб смягчить его. Такие старые прихожане, как они, не должны оставлять приход.

– Ах! нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения, – сказала мистрис Ирвайн. – Уже в день рождения Артура мне кинулось в глаза, что старик стал порядочно дряхл. Ты знаешь, ведь ему восемьдесят три года: ведь это, право, уж бессовестно жить так долго. Только женщины имеют право жить до такого возраста.

– Если у них есть сыновья-холостяки, которые решительно погибли бы без них, – сказал мистер Ирвайн, смеясь и целуя у матери руку.

Мистрис Пойзер, когда ее муж выразил при случае свое предчувствие об оставлении ими фермы, также отвечала: «Нельзя знать, что еще может случиться до Благовещения»; это было одно из тех неоспоримых общих выражений, которые обыкновенно передают известное мнение, вовсе не неоспоримое.

За исключением этого предчувствия, в доме семейства Пойзер все шло по-прежнему. Мистрис Пойзер казалось, что она заметила в Хетти удивительную перемену к лучшему. Очевидно, у девушки характер стал солиднее, и по временам казалось, из нее не выжмешь слов даже тележными веревками; она гораздо меньше заботилась о своем костюме и исполняла дело с большим прилежанием, не дожидаясь приказаний. И удивительно, право, что она в это время вовсе не хотела выходить со двора; да, ее даже нелегко было уговорить к этому; и когда тетка приказала ей прекратить ее еженедельные уроки на Лесной Даче, она перенесла это без малейшего ропота или неудовольствия. Надобно было предполагать, по всему этому, что она наконец почувствовала к Адаму сердечную привязанность, и ее внезапная прихоть, состоявшая в том, что девушка непременно хотела сделаться горничной, вероятно, произошла от простой ссоры или недоразумения между ними, которое теперь уже прошло. Это можно было заключить из следующего; каждый раз, когда Адам приходил на господскую мызу, Хетти, казалось, была в лучшем расположении духа и говорила более, чем в другое время, между тем как была почти скучна, когда случайно делал визит мистер Крег или кто-нибудь другой из ее поклонников.

Даже сам Адам наблюдал за ней сначала с лихорадочным беспокойством, которое уступило потом приятному удивлению и пленительной надежде. Пять дней спустя после передачи Артурова письма он решился снова зайти на господскую ферму, и нельзя сказать, чтоб он не опасался, не будет ли ей тягостно видеть его. Ее не было в общей комнате, когда он вошел туда; он разговаривал с мистером и мистрис Пойзер несколько минуть, и его сердце изнывало под гнетом страшной мысли, что вот тотчас ему сообщат о болезни Хетти. Но вскоре послышались знакомые ему легкие шаги, и, когда мистрис Пойзер спросила: «Ну, Хетти, где ж это ты была?», Адам принужден был обернуться, хотя боялся увидеть перемену, которая должна была выразиться на ее лице. Он был просто поражен, увидев, что она улыбалась, будто ей было приятно видеть его, что с первого взгляда она казалась такою же, как всегда; на ней был только чепчик, которого он никогда не видал до этого времени, когда приходил вечером. Однако ж, продолжая смотреть на нее в то время, как она вставала то за тем, то за другим или сидела за работой, он замечал в ней некоторую перемену: щеки ее были покрыты таким же румянцем, как всегда, улыбалась она столько же, сколько в последнее время, но что-то иное было в ее глазах, в выражении ее лица, во всех ее движениях, как казалось Адаму, что-то более жесткое, более старое, менее детское. «Бедняжка! – подумал он. – Чему ж тут и удивляться: она испытала первую сердечную боль. Но, благодарение Богу, у нее довольно твердости, чтоб переносить ее!»