Джордж Элиот - Адам Бид

Только одно облако омрачало по временам счастье Адама: Хетти казалась иногда несчастной. Но на все его заботливые, нежные вопросы она решительно отвечала, что была совершенно довольна и не желала ничего иного. И когда он видел ее в следующий раз, она была живее обыкновенного. Может быть, это происходило оттого, что она была слишком обременена работой и хлопотами в это время, так как вскоре после Рождества мистрис Пойзер снова захворала простудой, перешедшей в воспаление. Эта болезнь заставила ее не выходить из комнаты весь январь. Хетти должна была заправлять всем хозяйством внизу и вполовину даже заменять Молли в то время, как эта добрая девушка ухаживала за своей госпожой. И Хетти, казалось, предавалась своим новым занятиям с такою ревностью, работала с таким важным прилежанием, которое не обнаруживалось в ней прежде, что мистер Пойзер нередко говорил Адаму, не желает ли она показать тем ему, какой будет хорошею хозяйкою. «Боюсь только, – прибавлял добродушный человек, – чтоб девушка не пересилила себя; ей нужно будет отдохнуть немного, когда тетке можно будет сойти вниз».

Это желанное событие, когда мистрис Пойзер сошла вниз, произошло в первых числах февраля, когда мягкая погода согнала с бинтонских гор последний снег. В один из этих дней, вскоре после того, как тетка сошла вниз, Хетти отправилась в Треддльстон закупить кой-какие вещи к свадьбе, которые были нужны в хозяйстве и о которых она не позаботилась ранее, за что подверглась выговору со стороны мистрис Пойзер, заметившей, что, по ее мнению, «Хетти не позаботилась об этих вещах оттого, что они были не напоказ, а то она купила бы их довольно скоро».

Было около десяти часов, когда Хетти отправилась из дома, и легкая изморозь, выбелившая изгороди рано утром, исчезла, когда солнце взошло на безоблачном небе. В ясные февральские дни люди находятся под сильнейшим очарованием надежды, чем в какие-нибудь другие дни года. Как приятно останавливаться под мягкими лучами солнца и смотреть сквозь решетку, как терпеливые плуговые лошади поворачиваются в конце борозды, и думать, что у вас весь прелестный год впереди. Птицы, кажется, чувствуют то же самое: их ноты так же ясны, как ясный воздух. На деревьях и изгородях нет листьев, но как зелены покрытые травою луга, темно-пурпурово-коричневый цвет вспаханной земли и голые сучья имеют также свою красоту. Как приятен кажется этот мир, когда едешь в экипаже или верхом по долинам и холмам! Я часто думал таким образом, когда в чужих странах, где поля и леса своим видом напоминали мне поля и леса нашей английской провинции Ломшейр, где богатая земля была вспахана с такою же заботливостью, леса по легким покатостям спускались к зеленым лугам, я подходил к одному предмету, который стоял у дороги и напоминал мне, что я не в Ломшейре, к символу великой агонии – агонии креста. Он, может быть, стоял у яблони, покрытой кучею цветков, или на ниве, озаряемый светлыми солнечными лучами, или на повороте у опушки леса, где внизу журчал чистый ручеек. Если б на нашу землю пришел путешественник, которому была бы неизвестна история жизни людей на ней, то, конечно, этот символ агонии показался бы ему весьма странным среди этой радостной природы. Он не знал бы, что за этою яблоней, усеянною цветочками, или между золотистою рожью, или под нависшими ветвями леса могло скрываться человеческое сердце, бьющееся от тягостного беспокойства, быть может, молодая цветущая здоровьем и красотою девушка, не знающая, куда бы скрыться от быстро приближающегося позора, имеющая столько же житейской нашей опытности, сколько глупенький потерянный ягненок, блуждающий все далее и далее при наступлении ночи в пустынной степи, а между тем вкушающая самое горькое из горечи жизни.

Вот что скрывается иногда между освещенными солнцем полями и в фруктовых садах, где деревья усеяны цветами, и шум журчащего ручейка, если б вы поближе подошли к одному месту за небольшим кустарником, смешивался бы в ваших ушах с отчаянным человеческим рыданием. Неудивительно, что религия человека имеет в себе столько горя; неудивительно, что он нуждается в Страдающем Боге.

Хетти, в своем красном салопе и теплой шляпке, с корзиною в руках, поворачивает к калитке, находящейся сбоку от треддльстонской дороги, но вовсе не для того, чтоб как можно более насладиться солнечными лучами и с надеждою смотреть на долгий, открывающийся перед нею год. Она едва даже замечает, что солнце светит, и вот уже целые недели она имеет одну только надежду, которая заставляет ее содрогаться и трепетать. Она хочет только сойти с большой дороги, чтоб идти медленно и оставить заботы о том, какое выражение имеет ее лицо, когда она останавливается на раздирающих душу мыслях. Через калитку она может выйти на тропинку за обширными густыми изгородями. Ее большие темные глаза в замешательстве блуждают по полям, как глаза покинутого, бесприютного, нелюбимого существа, а не невесты прекрасного, нежного человека. Но в них нет слез: она выплакала все свои слезы в скучную ночь, перед сном. У следующего столбика дорожка разветвляется. Перед нею две дороги: одна вдоль изгородей, которая мало-помалу выведет ее на ее путь; другая пересекает поля и отведет ее гораздо дальше с дороги на скантлендзские низменные пастбища, где она не увидит никого. Она избирает последнюю и принимается идти несколько скорее, будто вспомнила о каком-то предмете, к которому стоило поторопиться. Скоро она достигает Скантлендза, где покрытая травою земля образует постепенный склон; она оставляет равнину и идет по склону. Дальше она видит группу деревьев еще ниже и направляет свои шаги туда. Нет, то не группа деревьев, а темный скрытый деревьями пруд, до того напоенный зимними дождями, что нижние ветви кустов бузины лежат глубоко под водой. Она садится на покрытый травой берег, прислонясь к нагнувшемуся стволу большого дуба, нависшего над мрачным прудом. Она часто думала об этом пруде по ночам в минувший месяц, и наконец теперь ей удалось видеть его. Она обнимает руками колени, нагибается вперед и задумчиво смотрит на воду, будто старается угадать, какого рода постель могут найти в ней ее молодые округленные члены.

Нет, у нее недостает мужества броситься в эту холодную водяную постель; да если б у нее и было на столько мужества, то ее могут найти, могут узнать, отчего она утопилась. Ей остается только одно: она должна уйти, уйти туда, где не могут найти ее.

С тех пор как она в первый раз почувствовала великий страх, несколько недель после помолвки с Адамом, она ждала и ждала, ослепленная неопределенною надеждой, что случится что-нибудь и избавит ее от ее ужаса, но она не могла ждать долее. Вся сила ее природы сосредоточивалась на одном усилии – скрывать все, что с нею случилось, и она с неодолимым страхом содрогалась при мысли о каком-нибудь образе действия, который мог бы клониться к открытию ее несчастной тайны. Каждый раз, как ей приходила в голову мысль написать к Артуру, она всегда отвергала ее: он не мог сделать для нее ничего такого, что защитило бы ее от открытия ее горя и презрения со стороны родных и соседей, которые теперь, когда исчезла ее воздушная мечта, снова составляли весь ее мир. Ее воображение более уж не рисовало ей блаженства с Артуром, потому что он не мог сделать ничего такого, что удовлетворило бы ее горести или смягчило ее. Нет, должно случиться что-нибудь другое, что-нибудь непременно случится и освободит ее от этого страха. В молодой, детской, неопытной душе постоянно есть эта слепая вера в какой-нибудь неопределенный случай. Мальчику или девушке также трудно поверить, что с ними действительно случится большое несчастье, как трудно им поверить, что они умрут.