Джордж Элиот - Адам Бид

Главный старый досуг! Не будьте строги к нему, не судите его нашею современной меркой: он никогда не являлся в Экзетер-Голе, где собирались методисты, не слушал популярного проповедника, не читал «Современных трактатов» ни «Сартор Резартус».

Возвращаясь домой в среду вечером в шесть часов по солнцу, Адам увидел в некотором отдалении последний воз с ячменем, подъезжавший по извилистой дороге к воротам господской мызы, и слышал песню: «Жатва дома!», то возвышавшуюся, то опускавшуюся, подобно волне. Когда он приближался к Ивовому ручейку, умиравшие звуки все еще достигали его, становясь все слабее и слабее и вместе с тем музыкальнее при увеличившемся расстоянии. Низкое опускавшееся на западе солнце прямо освещало склоны старых Бинтонских гор, превращая бессознательных овечек в яркие пятна света, освещало также окна хижины и заставляло их пылать сиянием, превышавшим сияние янтаря или аметиста. И все это заставляло Адама чувствовать, что он находится в большом храме и что отдаленное пение было священная песнь.

«Удивительно, право, – думал он, – как эти звуки доходят до сердца, точно похоронный звон, несмотря на то что они возвещают о самом радостном времени года, о том времени, когда люди бывают благодарнее всего. Нам, я думаю, несколько жестоко думать, что что-нибудь прошло и исчезло в нашей жизни и в корне всех наших радостей находится разъединение. Это похоже на то, что я чувствую относительно Дины: никогда не знал бы я, что ее любовь была бы для меня величайшим блаженством, если б то, что я считал блаженством, не было вызвано и отнято от меня и не оставило меня в большей нужде, так что я мог желать и жаждать большого и лучшего спокойствия».

Он надеялся снова увидеть Дину в тот вечер и получить позволение проводить ее до Окбурна; потом он хотел попросить, чтоб она назначила время, когда он мог навестить ее в Снофильде и узнать, должен ли он отказаться от последней лучшей надежды, возродившейся в нем, как от всего прочего. Дело, которое ему нужно было исполнить дома, кроме того, что ему нужно было надеть свое праздничное платье, продержало его до семи, и только тогда он отправился снова по дороге на господскую мызу; спрашивалось, удастся ли ему поспеть вовремя, если он будет идти быстро и большими шагами, даже к ростбифу, который подавали после плум-пудинга, потому что ужин мистрис Пойзер подавался очень аккуратно.

Когда Адам вошел в общую комнату, его встретил сильный шум ножей, оловянных тарелок и жестяных кружек, но шум этот не сопровождался звуком голосов: занятие превосходным ростбифом, приготовленным щедрой рукой, было слишком серьезно для этих добрых фермерских работников, и они не могли предаваться ему рассеянно, даже если б у них было сказать что-нибудь друг другу, чего, однако ж, не было; и мистер Пой-зер, сидевший в главе стола, был слишком занят разрезыванием и не мог слушать всегдашней болтовни Бартля Масси или мистера Крега.

– Вот, Адам! – сказала мистрис Пойзер, которая не садилась и надзирала за тем, чтоб Молли и Нанси хорошо исполняли должность прислужниц. – Здесь оставлено место для вас между мистером Масси и мальчиками. Как жаль, что вы не пришли раньше и не могли видеть пудинга, когда он был еще цел.

Адам с беспокойством искал кругом четвертой женской фигуры, но Дины не было там. Ему было почти страшно спросить о ней; притом же его внимание было отвлечено всеобщими приветствиями, и еще оставалась надежда, что Дина была в доме, хотя и не расположена принимать участие в веселье накануне своего отъезда.

Зрелище было веселое – этот стол, во главе которого помещалась полная особа Мартина Пойзера с круглым, добродушным лицом, подававшего своим слугам благовонный ростбиф и радовавшегося тому, что тарелки возвращались пустые. Мартин, благословенный обыкновенно хорошим аппетитом, сегодня забывал свой собственный кусок – так приятно было ему смотреть на всех во время разрезывания и видеть, как другие наслаждались ужином, потому что все они были люди, которые во все дни года, исключая Рождества и воскресенья, ели холодный обед на скорую руку под ветвями изгородей, пили пиво из деревянных бутылок, конечно с удовольствием, но обратив рты кверху по способу, более терпимому в утках, чем в человеческих двуногих существах. Мартин Пойзер обладал некоторым сознанием того, какими вкусными должны были казаться таким людям горячий ростбиф и только что нацеженный эль. Он держал голову набок и скривил рот, когда толкал локтем Бартля Масси и наблюдал за дурачком Тимом Толером, также известным под именем Тома Простофили и получавшим вторую полную тарелку ростбифа. Радостная улыбка показалась на лице Тома, когда тарелку поставили перед ним, между ножом и вилкой, которые он держал кверху, словно священные восковые свечи. Но наслаждение было слишком велико, оно не могло ограничиться смехом; в следующее же мгновение оно высказалось протяжным «ага, ага!», вслед затем Том внезапно погрузился в крайнюю серьезность, когда нож и вилка вонзились в добычу. Дородная фигура Мартина Пойзера тряслась от немого жирного смеха; он повернулся к мистрис Пойзер, чтоб увидеть, наблюдала ли и она за Томом, и взоры мужа и жены встретились, выражая добродушное удовольствие.

Том Простофиля пользовался большою милостью на ферме, где играл роль старого шута и за свои практические недостатки вознаграждал себя успешными возражениями. Я воображаю, что его удары были как удары цепа, падающие как ни попало, но тем не менее иногда убивающие насекомое. О них в особенности говорили много во время стрижки овец и сенокоса; но я удерживаюсь от повторения их здесь из опасения, что Томова острота окажется схожею с остротами множества прежних шутов, славившихся в свое время, то есть более временного свойства, не в связи с более глубокими и остающимися отношениями вещей.

Кроме Тома, Мартин Пойзер несколько гордился своими слугами и работниками, с удовольствием думая, что они стоили своей платы и были лучше других во всем имении. Тут был Кестер Бэль, например (вероятно, Бэль, если б знали истину, но его звали Бэль, и он не сознавал, что имел какие-нибудь притязания на пятую букву), старик в плотной кожаной шапке и с сетью морщин на загорелом лице. Был ли кто-нибудь в Ломшейкре, то знал бы лучше свойство всякой фермерской работы? Он был один из неоцененных работников, которые не только могут приложить свою руку ко всему, но которые отличаются во всем, к чему только приложат свою руку. Правда, колени Кестера в это время были согнуты вперед, и он ходил, беспрестанно приседая, словно был из числа самых почтительных людей. Да оно действительно так и было; но я обязан присовокупить, что предметом его уважения было его собственное искусство, к которому он обнаруживал весьма трогательные проявления обожания. Он всегда крыл соломой копны, потому что, если он был в чем-нибудь сильнее, чем в другом, так именно в этом деле, и когда был покрыт последний стог в виде улья, то Кестер, жилище которого находилось довольно далеко от фермы, отправлялся на двор с копнами в лучшей одежде в воскресенье утром и стоял на дороге в приличном расстоянии, любуясь своею собственною работою и расхаживая кругом, чтоб видеть каждый стог с надлежащей точки зрения. Когда он шел приседая, таким образом поднимая глаза на соломенные шишки, сделанные в подражание золотых шаров и украшавшие вершины копен в виде ульев, которые были действительно золотом лучшего качества, вы могли вообразить, что он занимается каким-нибудь языческим совершением почитания. Кестер был старый холостяк; молва шла, что он имел чулки, набитые деньгами; насчет последнего помещик его всегда, при каждой уплате ему жалованья, отпускал шутку, не новую, безвкусную, а добрую старую шутку, которая была говорена много раз уже прежде и всегда хорошо принималась. «Молодой хозяин – веселый человек», – частенько говаривал Кестер: начав свою карьеру тем, что мальчиком пугал ворон при предпоследнем Мартине Пойзере, он не мог свыкнуться и называть царствовавшего Мартина иначе, как молодым хозяином. Я вовсе не стыжусь перед вами, что вспомнил о старике Кестере: я и вы многим обязаны грубым рукам подобных людей, рукам, давно уже смешавшимся с землею, которую они возделывали с такою верностью, бережливо извлекая возможно лучшую пользу из плодов земли и получая в собственное вознаграждение самую незначительную долю.