Джордж Элиот - Адам Бид

– Нет, – сказал мистер Пойзер, тоном, походившим на ворчание собаки, насколько то позволяло его добродушие, – я не имею хорошего мнения о методистах. Только торговые люди делаются методистами. Ты никогда не увидишь, чтоб фермер был заражен их причудами. Иногда вотрется к ним и работник, который не слишком то смышлен на дело, и примется там проповедовать и прочее, как, например, Сет Бид. Но видишь, Адам, у которого голова умнее всех в нашем околотке, знает, что лучше; он держится старой церкви, а то я не стал бы поощрять его в ухаживании за Хетти.

– Ну бог ты мой, – сказала мистрис Пойзер, оглянувшись в то время, как ее муж говорил, – посмотрите, где Молли с детьми! Ведь они отстала от нас на целое поле. Каким образом могла ты позволить, чтоб они сделали это, Хетти? Поручить надзор за детьми тебе все равно что кукле. Сбегай назад и скажи им, чтоб они догнали нас.

Мистер и мистрис Пойзер находились теперь на конце второго поля; они поставили Тотти на верхушку одного из больших каменьев, которые служили в Ломшейре дорожными столбами, и стали поджидать отставших, между тем как Тотти с самодовольствием повторила:

– Шалуны, шалуны мальчики… а Тотти умница.

Дело было вот в чем: эта воскресная прогулка по полям была большою радостью для Марти и Томми; в их глазах за изгородями происходила вечная драма, и они, как пара эспаньолок или такс, не могли удержаться, чтоб не останавливаться и не поглядывать туда украдкой. Марти решительно уверял, что видел овсянку в ветках большого ясеня, и в то время, как он с удовольствием поглядывал на него, он прозевал хорька с белой шейкой, который пробежал через дорожку и с страшным жаром был описан младшим Томми. Потом маленький зеленый чижик, только что оперившийся, порхал там по земле, припрыгивая; казалось, его можно было поймать очень легко, но ему удалось скрыться под кустом ежевики. Хетти нельзя было увлечь, чтоб она обратила внимание на эти вещи; итак, лета вызвали в Молли ее готовую симпатию; она с открытым ртом смотрела, куда ей ни показывали, и говорила: «Ах Господи!», когда думала, что от нее ожидают удивления.

Молли заторопилась с некоторым испугом, когда Хетти возвратилась к ним и закричала, что тетка сердится; но Марти побежал вперед, крича изо всей мочи: «Мама, мы нашли гнездо пестрой индейки!», инстинктивно догадываясь, что люди, имеющие добрые вести, никогда не встречают худого приема.

– А! – сказала мистрис Пойзер, и в самом деле забывая всю дисциплину при этой приятной нечаянности. – Вот умник. Ну, где же оно?

– Вон там, в этакой яме, под изгородью. Я увидел первый, когда смотрел на чижика, а она сидела на гнезде.

– Надеюсь, ты не спугнул ее, – сказала мать, – а то ведь она бросит гнездо.

– Нет, я ушел тихонько-претихонько и шепнул Молли, не правда ли, Молли, ведь я шепнул тебе?

– Хорошо, хорошо. Теперь пойдемте, – сказала мистрис Пойзер. – Ступайте впереди отца и матери и возьмите маленькую сестрицу за руку. Нам теперь надобно прямо идти. Хорошие мальчики не бегают за птичками в воскресенье.

– Но, маменька, – сказал Марти, – ведь вы говорили, что дали бы полтинник, кто найдет гнездо индейки. Вы дадите мне полтинник, а я положу его в мою кружку.

– Мы это увидим, душенька, если ты пойдешь теперь, как следует идти хорошему мальчику.

Отец и мать обменились выразительной улыбкой, вызванною находчивостью их первенца, но на круглом лице Томми виднелось облачко.

– Мама, – сказал он, плаксиво, – у Марти все прибавляется денег в кружке, а у меня нет.

– Мама, и Тотти хочет полтинник в кружку, – сказала Тотт и.

– Ш-ш-ш! – сказала мистрис Пойзер. – Ну, есть ли у кого-нибудь на свете такие шалуны-дети? Никому из вас никогда не видать больше кружки, если вы не поторопитесь идти в церковь.

Эта страшная угроза произвела желанное действие, и три пары маленьких ножек прошли по двум остававшимся участкам полей без серьезной остановки, несмотря на небольшой прудок, наполненный головастиками, иначе «лягушонками», на которых мальчики посматривали с выразительным вниманием.

Сырое сено, которое приходилось снова раскладывать и повертывать завтра, не представляло приятного зрелища для мистера Пойзера, часто во время уборки хлеба и сена испытывавшего некоторое сомнение насчет пользы дня отдыха, но никакое искушение не было в состоянии принудить его заняться полевою работою в воскресенье, хотя бы и весьма рано утром, ибо разве у Мисаила Гольдсворта не пала пара быков, когда он вздумал пахать в страстную пятницу? Это было доказательством, что работать в священные дни грех, а Мартин Пойзер твердо решил, что он не захочет нарочно впасть в грех, какого бы то ни было рода, так как деньги, добываемые таким образом, не принесут счастья.

– Вот так и чешутся пальцы и хочется подойти к сену теперь, когда солнце светит так ясно, – заметил он, когда они проходили по Большому Лугу. – Но глупо было бы думать об экономии, когда для этого нужно действовать против совести. Вот этот Джим Уэкфильд, которого обыкновенно называли «джентльмен Уэкфильд», так тот, бывало, делал себе в воскресенье то же самое, что и в будни, и не беспокоился о том, хорошо ли это или дурно, как будто нет ни Бога, ни дьявола. И что же с ним случилось? В последний рыночный день я сам видел, как он таскал корзинку с апельсинами.

– О, конечно! – сказала мистрис Пойзер выразительно. – Жалкая то будет ловушка, чтоб поймать счастье, если человек станет приманивать его грехом. Деньги, добытые таким образом, непременно прожгут дыры в карманах. Я желаю, чтоб мы оставили нашим детям хотя полшиллинга, который не был бы добыт хорошим путем. А что касается погоды, то ее ниспосылает Тот, Кто над нами, и мы должны безропотно сносить ее: такая беда ничто в сравнении с служанками.

Несмотря на остановку в ходьбе, отличное обыкновение, которое имели часы мистрис Пойзер – идти вперед, – дало семейству возможность прибыть в селение, когда было только еще три четверти второго, хотя почти все, имевшие намерение войти в церковь, находились уже за кладбищенскою оградою. Дома остались преимущественно матери; так, например, Тимофеева Бесс, стоявшая в дверях своей избы, кормя грудью ребенка и чувствуя, как чувствуют женщины в этом положении, что от них нельзя и ожидать чего-либо другого.

Народ стоял на кладбище так долго, прежде чем началась служба, не только для того, чтоб присутствовать при похоронах Матвея Бида; это делалось так обыкновенно. Женщины всегда прямо входили в церковь, жены фермеров разговаривали друг с другом вполголоса, через высокие загороженные скамейки, о своих болезнях и совершенной неудаче докторских лекарств, рекомендуя одна другой чай из одуванчика и другие домашние надежные снадобья, как средства, предпочтительные докторским; о слугах и их возрастающих требованиях относительно жалованья, тогда как качество их службы понижалось с каждым годом все более и более, и теперь нельзя было найти девушки, на которую вы могли бы положиться, если она у вас не будет на глазах; о низкой цене, которую давал за масло мистер Дингаль, треддльстонский лавочник, и об основательных сомнениях насчет его состоятельности, несмотря на то что мистрис Дингаль была женщина с умом и что всем им было жаль ее, ибо она была из весьма хорошей фамилии. В это время мужчины оставались вне церкви, и едва ли кто-нибудь из них – кроме певчих, которым предварительно нужно было пропеть вполголоса и отрывками репетиции, – входил в церковь, прежде чем мистер Ирвайн всходил на кафедру. Они не видели основания входить слишком рано, что могли они делать в церкви, если бы входили в нее до начала службы? и не сознавали, чтоб какая-нибудь власть в мире могла порицать их за то, что они стояли перед церковью и толковали немного о делах.