Джордж Элиот - Адам Бид

– Да я и не думал танцевать сегодня вечером, – сказал Адам, уже готовый изменить свое решение, когда взглянул на Хетти.

– Что за вздор! – сказал мистер Пойзер. – Ведь все решительно будут танцевать сегодня, все, кроме старого сквайра и мистрис Ирвайн. Мистрис Бест говорила, что мисс Лидия и мисс Ирвайн будут танцевать и что молодой сквайр возьмет мою жену на первый танец и с нею откроет бал; таким образом, она будет принуждена танцевать, хотя уж и перестала танцевать с самого Рождества, когда родился наш последний ребенок. Вам стыдно будет стоять да смотреть только, Адам. А вы еще такой славный парень и можете танцевать не хуже других.

– Нет, нет, – сказала мистрис Пойзер, – это было бы непристойно. Я знаю, танцы – глупость; но если вы будете останавливаться перед всякою вещью, потому что это глупость, то вы не далеко уйдете в жизни. Когда для вас приготовлен бульон, то вы должны есть и крупу, иначе уж не трогайте и бульона.

– В таком случае если Хетти будет танцевать со мною, – сказал Адам, уступая доводам ли мистрис Пойзер или чему-нибудь другому, – то я прошу на тот танец, на который она только свободна.

– У меня нет кавалера на четвертый танец, – отвечала Хетти, – если вы хотите, я буду танцевать с вами.

– Послушайте, – сказал мистер Пойзер, – но вы должны танцевать и первый танец, Адам, а то это покажется странным. Ведь здесь множество миленьких девушек, из которых можете выбрать любую, а девушкам куда как неприятно, когда мужчины стоят возле них и не приглашают их.

Адам сознавал справедливость замечания мистера Пойзера: для него было бы не совсем ловко не танцевать ни с кем, кроме Хетти. Вспомнив, что Джонатан Бердж имел некоторое основание чувствовать себя обиженным сегодня, он решился попросить Мери Бердж на первый танец, если она не была приглашена никем.

– Вот на больших часах бьет восемь, – сказал мистер Пойзер, – мы должны теперь поторопиться и войти в залу, не то сквайр и леди будут там раньше нас, а это было бы не совсем то прилично.

Когда они вошли в залу и трое детей, отданные на попечение Молли, были посажены за лестницу, створчатые двери в гостиную отворились, и Артур вышел в своем мундире. Он вел мистрис Ирвайн к покрытому ковром возвышению, украшенному тепличными растениями; здесь должны были сидеть мистрис Ирвайн, мисс Анна и старый мистер Донниторн и оттуда смотреть на танцы, как короли и королевы в сценических представлениях. Артур надел мундир, чтоб доставить удовольствие арендаторам, говорил он, для которых его военный сан казался едва ли менее сана первого министра. Он нисколько не противился угодить им таким образом: мундир представлял его фигуру в очень выгодном свете.

Старый сквайр, прежде чем сел на свое место, обошел кругом всю залу, раскланиваясь с арендаторами и обращаясь с вежливыми речами к женам. Он был всегда вежлив, но фермеры, после долгого недоразумения, поняли наконец, что эта утонченность в обращении была одним из признаков жестокости. Многие заметили, что он оказывал сегодня самую изысканную вежливость мистрис Пойзер, как-то особенно расспрашивая ее о здоровье, советуя ей укрепить свои силы холодною водою, как делал он, и избегать всех лекарств. Мистрис Пойзер приседала и благодарила его с большим достоинством, но когда он отошел от нее, она произнесла шепотом, обращаясь к мужу:

– Даю голову на отсечение, что он затевает против нас какую-нибудь скверную штуку. Черт уж не станет вилять хвостом даром.

Мистер Пойзер не имел времени отвечать, потому что теперь Артур подошел к ним и сказал:

– Мистрис Пойзер, я пришел просить вашей руки на первый танец, а вас, мистер Пойзер, позвольте свести к тетушке, потому что она хочет иметь вас своим кавалером.

Бледные щеки жены вспыхнули от сильного чувства необыкновенной чести, когда Артур вывел ее на первое место в зале; но мистер Пойзер, в котором лишний стакан воскресил юношеское доверие к его приятной наружности и чрезвычайной ловкости в танцах, очень гордо последовал за ними, втайне лаская себя надеждою, что мисс Лидия никогда в жизни не имела кавалера, который мог бы приподнять ее с полу так ловко, как он. Для того чтоб уравновесить почести, которые следовало оказать обоим приходам, мисс Ирвайн танцевала с Лукой Бриттоном, самым многоземельным брокстонским фермером, а мистер Равен пригласил мистрис Бриттон. Мистер Ирвайн, усадив свою сестру Анну, ушел в галерею аббатства, как условился с Артуром прежде, посмотреть, как веселились поселяне. Между тем все менее значительные пары заняли свои места: Хетти вел неизбежный мистер Крег, а Мери Бердж – Адам; затем раздались звуки музыки, и славный контрданс, лучший из всех танцев, начался.

Жаль, что пол не был выстлан досками, на таком полу мерное топанье толстых башмаков было бы лучше всякого барабана. Веселое топанье, милостивое киванье головой, грациозное подавание рук – где можем мы увидеть все это теперь? Каким приятным разнообразием было бы для нас, если б мы видели иногда вместо голых шей и громадных кринолин, пытливых взоров, исследующих костюмы, и томных мужчин в лакированных сапогах, двусмысленно улыбающихся, если б мы, вместо всего этого, могли опять увидеть эту простую пляску скромно одетых матрон, на несколько минут откинувших в сторону заботы о доме и о сырне, только воспоминающих свою молодость, но не старающихся казаться молодыми, не чувствующих ревности к молодым девушкам, окружающим их, но гордящихся ими, праздничное веселье дюжих мужей, строящих милые комплименты своим женам, как, бывало, во время их сватовства, парней и девушек, немного смущенных и застенчивых с своими танцорами и танцорками и не знающих, с чего начать разговор…

Только одно обстоятельство могло мешать удовольствию, которое находил в этом танце Мартин Пойзер: он все время находился в близком соприкосновении с Лукой Бриттоном, этим неопрятным фермером. Он хотел уже придать своему взору некоторую леденящую холодность, когда подавал руку фермеру, но так как вместо оскорбительного Луки против него была мисс Ирвайн, то он боялся, что заморозит не ту особу, которую хотел. Таким образом, он предоставил своему лицу выражать веселье, неохлажденное никакими нравственными суждениями.

Как забилось сердце Хетти, когда Артур приблизился к ней! Он почти вовсе не смотрел на нее сегодня; теперь он должен был взять ее за руку. Пожмет ли он ей руку? посмотрит ли он на нее? Ей казалось, она непременно заплачет, если он не подаст никакого признака чувства. Но вот он подошел к ней… он взял ее за руку… да, он пожал ей руку. Хетти побледнела, когда посмотрела на него одно мгновение и встретила его взор, прежде чем танец успел унести его от нее. Это бледное лицо произвело на Артура действие, походившее на начало неопределенной боли, действие, которое не оставляло его, между тем как он должен был танцевать, улыбаться и шутить по-прежнему. Лицо Хетти будет непременно иметь такое выражение, когда он сообщит ей то, что должен был сообщить, а он никогда не будет в состоянии вынести это выражение, он снова будет безрассудным и снова увлечется. А в действительности выражение лица Хетти вовсе не имело того значения, которое он придавал ему: оно было только признаком происходившей в ней борьбы между желанием, чтоб он обратил внимание на нее, и опасением, что она не будет в состоянии скрыть это желание от других. Но лицо Хетти выражало более того, что она чувствовала. Есть лица, получающие от природы мысль и высокое и трогательное выражение, которые не принадлежат к простой человеческой душе, порхающей за ними, но которые говорят о радостях и печалях прошедших поколений; есть глаза, говорящие о глубокой любви, которая, без всякого сомнения, была и находится где-нибудь, только не при этих глазах, может быть, при бледных глазах, не выражающих ничего, подобно тому, как народный язык может быть напоен поэзией, совершенно непонятной устам, говорящим на нем. Это выражение лица Хетти возбудило в Артуре тягостную боязнь, которая, однако ж, заключала в себе какую-то страшную тайную радость, радость о том, что она любила его слишком сильно. Ему предстоял тяжкий труд: в эту минуту он чувствовал, что отдал бы три года своей юности, если б мог быть так счастлив, чтоб предаться без угрызений совести своей страсти к Хетти.