Джордж Элиот - Адам Бид

Артур почувствовал мгновенное облегчение в то время, как говорил Адам. Он заметил, что Адам не имел положительных сведений о прошедшем и что сегодняшняя несчастная встреча не была бедою, которую нельзя было бы загладить. Адама еще можно было обмануть. Чистосердечный Артур поставил себя в такое положение, когда его единственной надеждою оставалась только успешная ложь. Надежда несколько смягчила его гнев.

– Хорошо, Адам, – сказал он тоном дружеской уступки, – ты, может быть, прав. Я, может быть, зашел уж слишком далеко, обратив внимание на эту красивую девочку и украв у нее поцелуй несколько раз. Ты такой серьезный, степенный малый, ты не можешь понять, как легко соблазняться на такую шутку. Уверяю тебя, я ни за что на свете не захотел бы причинить беспокойства и огорчения ей и добрым Пойзерам нарочно! Но, кажется, ты смотришь на это уж слишком серьезно. Ты знаешь, я уезжаю отсюда немедленно, таким образом, уж не буду делать проступков в этом роде. Но пора нам проститься, – добавил Артур, поворачиваясь и намереваясь продолжать свой путь, – и уж перестать говорить об этом деле. Все это скоро забудется.

– Клянусь Богом, нет! – завопил Адам с бешенством, которое более не был в состоянии обуздывать, бросив на землю корзинку с инструментами и выступая вперед прямо к Артуру.

Вся его ревность и чувство личного оскорбления, которые до этого времени он старался подавить, наконец одержали верх над ним. Кто ж из нас в первые минуты острой тоски может сознавать, что наш ближний, посредством которого нам причинена тоска, вовсе не думал сделать нам вред? Инстинктивно возмущаясь против страдания, мы снова делаемся детьми и требуем существенного предмета, на который могли бы излить наше мщение. Адам в эту минуту мог только чувствовать, что у него отнята Хетти, вероломно отнята человеком, в которого он верил. Он стоял перед Артуром лицом к лицу, устремив на него свирепый взор; губы его были бледны, руки судорожно сжимались, резкий тон, каким он до этого времени принуждал себя выражать более чем справедливое негодование, уступил глубокому взволнованному голосу, который, казалось, потрясал Адама в то время, как он говорил.

– Нет, это не скоро забудется, что вы стали между нею и мною, когда она могла бы любить меня… нет, это не скоро забудется, что вы похитили у меня счастье, тогда как я считал вас лучшим другом и человеком с благородною душою, быть полезным которому я гордился. И вы целовали ее и не думали при этом ничего особенного – а?.. Я никогда в жизни не целовал ее, но я на целые годы готов был бы закабалить себя в тяжкую работу, чтоб получить право целовать ее. И все это кажется вам пустяками. Что вам думать о поступке, который может причинить вред другим, когда вам хочется только пошутить немного, не имея притом ничего особенного в мыслях. Мне не нужны ваши милости, потому что вы не тот, за кого я принимал вас. Никогда больше в жизни не стану я считать вас своим другом. Мне будет приятнее, если вы будете действовать как мой враг и сразитесь со мною на этом же месте, где я стою: только в этом заключается удовлетворение, которое вы можете сделать мне.

Бедный Адам, которым овладело бешенство, не находившее для себя другого исхода, стал сбрасывать с себя куртку и шапку. Он был совершенно ослеплен страстью и не мог заметить перемену, происшедшую с Артуром в то время, как он говорил: губы Артура были теперь так же бледны, как и у Адама, сердце его страшно билось. Известие, что Адам любил Хетти, было ударом, который заставил его в настоящую минуту увидеть себя в том свете, в каком негодование представляло его Адаму, и смотреть на страдания Адама не только как на последствие, но как на элемент его проступка. Слова ненависти и презрения, которые пришлось услышать ему в первый раз в жизни, казались ему жгучим оружием, которое оставляло на нем неизгладимые рубцы. Прикрывающее вину самоизвинение, которое редко оставляет нас совершенно, когда другие уважают нас, на минуту покинуло его, и он лицом к лицу стоял с первым большим невозвратным злом, подобного которому он никогда не совершал до того времени. Ему было только двадцать один год; и три месяца назад, нет, даже гораздо позже, он с гордостью мыслил о том, что никто не будет в состоянии сделать ему справедливый упрек когда-либо в жизни. В первом порыве, если б на то хватило времени, он, может быть, обратился бы к Адаму с словами умилостивления; но едва лишь Адам сбросил куртку и шапку, как заметил, что Артур стоял бледный и без движения, все продолжая держать руки в карманах своего жилета.

– Что? – сказал он. – Неужели вы не захотите сразиться со мною, как следует порядочному человеку? Вы знаете, что я вас не ударю, пока вы будете стоять так.

– Ступай Адам, – сказал Артур, – я вовсе не хочу драться с тобою.

– Нет, – отвечал Адам с горечью, – вы не хотите драться со мною… вы думаете, что я простолюдин, которого вы можете оскорблять, не подвергаясь за то ответственности.

– Я никогда и не думал оскорблять тебя, – сказал Артур с возвращавшеюся досадою, – я не знал, что ты любишь ее.

– Но вы заставили ее полюбить вас, – сказал Адам. – Вы человек двуличный, я никогда не поверю вам более ни слова.

– Ступай прочь, говорю тебе, – сказал Артур гневно, – или нам обоим придется раскаиваться.

– Нет, – отвечал Адам взволнованным голосом, – клянусь, я не уйду отсюда, не подравшись с вами. Вы ждете, чтоб я вас принудил к тому каким-нибудь другим образом? Ну, так я вам скажу, что вы трус и подлец и что я презираю вас.

Румянец снова быстро разлился по лицу Артура; в одну минуту его белая правая рука сжалась в кулак и быстро, как молния, нанесла удар, который заставил Адама отшатнуться. Его кровь в настоящую минуту волновалась так же, как и у Адама, и оба соперника, забыв чувства, которые питали друг к другу прежде, дрались с инстинктивною свирепостью барсов, среди увеличивавшихся сумерек, еще более мрачных в лесу. Джентльмен с изящными руками мог бы поспорить с работником во всем, кроме физической силы, и искусство, с которым Артур умел отражать удары, дало ему возможность продлить борьбу на несколько минут. Но в битве между невооруженными людьми победа на стороне сильного, если сильный знает свое дело, и Артура должен был сломить ловконаведенный удар Адама, как чугунный брус должен сломить стальной прут. Удар последовал скоро, и Артур упал головою в куст папоротника, так что Адам мог только различить его тело, одетое в черное платье.

Он все еще стоял во мраке, ожидая, когда Артур встанет. Удар был теперь нанесен; для него он напрягал всю силу своих нервов и мышц – что ж было хорошего в этом? Чего же достигал он дракою? Он только удовлетворил собственной страсти, только утолил свое мщение. Он не спас Хетти, не изменил случившегося; все было точно так же теперь, как до этого времени, и он почувствовал отвращение к суете своего бешенства.