Васко Пратолини - Метелло

— Да, я увела его от тебя! Да, я делаю с ним все, что хочу!

Она вскочила, решив перейти в наступление. Но Эрсилия стояла прямо перед ней и тотчас же усмирила ее новой двойной пощечиной, молниеносной, как выстрел. Удар коленкой в живот настиг Иду, как эхо этого выстрела, и она повалилась к ногам Эрсилии. Теперь она была уже буквально повержена ниц и лежала на полу с распущенными волосами в своем прекрасном сиреневом платье, будто испачканном киноварью. Резкая боль, а еще больше сознание собственной беспомощности сломили ее. Она скрежетала зубами, судорожно подергивала руками и ногами, изо рта у нее текли кровь и пена.

Когда спустя несколько минут она очнулась, то увидела, что сидит на том же самом стуле и возле нее с одной стороны стоит Эрсилия, а с другой Чезаре, который дает ей нюхать нашатырный спирт и называет ласковыми именами:

— Крошка, сладость моя, Идиночка!

Но она больше слушала Эрсилию, чем мужа.

— Солнечный удар, — говорила Эрсилия, — она пошла прогуляться по набережной и сняла шляпу. Видите, как обгорело лицо? Постучалась ко мне и попросила помочь ей. Я усадила ее и только отвернулась, чтобы намочить тряпку, как бедняжка уже оказалась на полу. У нее рассечена губа, но это не страшно: зубы все целы. Надо надеяться, что она больше никогда не будет так доверчиво относиться к летнему солнцу.

Медленно приходя в себя, Ида попыталась улыбнуться и кивнула в знак согласия.

— Ты все еще сущий ребенок, — сказал Чезаре и поцеловал ее в лоб. Потом обратился к Эрсилии: — Она как будто предчувствовала и отложила на неделю поездку к морю.

— Но теперь она, наверное, передумала, правда Идина? — спросила Эрсилия, и хотя голос ее звучал нежно и проникновенно, взгляд так и сверкал.

— Может быть, — сказала Ида. — Еще не знаю. — Она вновь стала прежней Идиной, хотя черты ее лица несколько изменились. — Все зависит от того, как я проведу ночь.

И пока Чезаре прикладывал к ее губе платок, Эрсилия сменила мокрую тряпку на лбу и прижала ее крепче, чем нужно, так, что вода и уксус потекли Иде в глаза.

— Мне кажется, что морской воздух пойдет ей на пользу. А вы как думаете, Эрсилия? — спросил Чезаре.

Теперь глаза Иды щипало так же, как губы и лицо. Она постаралась избавиться от забот Эрсилии, взяла со стола шляпу и направилась к двери.

— Я сама сумею вылечиться, — заявила она. И нехотя добавила: — Благодарю вас за все, Эрсилия. Прощайте.

— Будьте к ней снисходительны, она сущий ребенок, — сказал Чезаре и последовал за женой.

Оставшись одна, Эрсилия прибрала на столе, расставила стулья и вернулась к окну. Поглядывая на улицу, она время от времени смахивала пальцем слезинки и шмыгала носом. Перед винной лавкой начался концерт. Звучали гитары и мандолины, а одинокий хриплый голос перекрывал их:

Эрсилией овладело непонятное чувство, щемящее и вместе с тем сладостное. Хотелось, чтобы Метелло поскорей вернулся, словно он уехал очень давно и ей страшно, что она его не узнает. Хотелось видеть его, ласкать взглядом, слышать его голос; если бы он был здесь, ночная тьма рассеялась бы скорее. Ожидание томило ее, смутное чувство страха угнетало: забывая о причиненном ей зле, она боялась за последствия своего смелого поступка. Но к глубокой горечи примешивалась с каждой минутой все возраставшая нежность.

На той стороне улицы, наискосок от их дома, в окне показалась женщина. Это была Челесте, жена водопроводчика. У нее было четверо детей, мал-мала меньше. Она так часто ссорилась с мужем, что они стали посмешищем всей улицы. Муж пил и избивал ее.

— Сестилио! — крикнула Челесте. — Ужин готов!

— А зачем орать?! — грубо отозвался муж. Он сидел у каретного сарая и играл в карты с конюхом. — Поставь его на огонь: мне нужно кончить партию.

— говорилось в припеве. Эрсилия вошла в кухню, разожгла огонь, вытерла лицо и провела гребнем по волосам. Когда Метелло вернулся, на столе уже стояла готовая яичница с картошкой и пол-литра вина. Эрсилия встретила его спокойно и непринужденно. Она сказала:

— Уже полночь, ты заставил себя ждать.

Он сбросил накинутый на плечи пиджак и сел за стол, не снимая кепки. Ничего не ответил и начал есть, угрюмо глядя в одну точку.

— Что случилось? — спросила Эрсилия.

Наконец он заговорил:

— Боюсь, что самое плохое еще случится.

И объяснил, что Олиндо стал на сторону штрейкбрехеров, которые завтра вернутся на стройку.

— Именно теперь, когда подрядчики вот-вот начнут переговоры, так как в Риме им отказали, многие забастовщики, кажется, во главе с Олиндо, решили выйти на работу. Хозяева хотели, чтобы префект, придравшись к случаю, закрыл Палату труда и арестовал «главарей». То есть всех нас: Дель Буоно, Джаннотто, меня — они и меня считают главарем — словом, всех представителей строек. К сожалению, им это частично удалось.

— Сегодня приходил Олиндо, спрашивал тебя.

— Я знаю, мне говорили.

Она чуть не спросила: «А где же ты был?» — но, видя, что он так обеспокоен, угнетен и замкнулся в себе, не решилась. Тем более, что ей было не только любопытно, но и страшно услышать его ответ. И потому она сказала:

— Что значит: «им это частично удалось»?

Метелло посмотрел на нее. Между ними никогда не было секретов. К тому же Эрсилия была совсем не похожа на других жен, которые из-за каждого пустяка теряют терпение, так что чем больше у мужа неприятностей, тем тщательней он должен их скрывать — хоть лопни! Откровенно делясь с Эрсилией своими заботами, он всегда более реально оценивал факты и положение, в котором оказывался. При этом он подчинялся не инстинктивному побуждению, а чему-то даже большему, нежели чувство долга по отношению к близкому человеку.

— Выслушай меня.

Хотя на этот раз Метелло кое-что и утаил от нее, рассказав обо всем, за исключением причины, помешавшей ему быть после обеда в Палате труда, Эрсилия ни о чем его больше не спрашивала. И он, умолчав о своих похождениях Идиной, не чувствовал, что провинился или согрешил. Они оба понимали, что более важные события отодвигают сейчас на задний план их личные чувства.

— Завтра чуть свет мне надо быть на стройке, и сейчас я хотел бы поспать хоть часика два, — сказал он в заключение.

В тот день, к семи часам вечера, как раз когда Метелло лежал с Идой в кустах над Терцолле, забастовщики собрались под окнами Палаты труда. Они стояли молча по обе стороны улицы, прислонившись к стенам. Отсюда можно было услышать бой часов на Палаццо Веккьо, и как только пробило семь, Аминта закричал:

— Выходи, Бастьяно! Хоть ты-то не прячься, как хозяева.