Васко Пратолини - Метелло

— Как мы? — переспросила она. — У меня в кармане всего несколько чентезимо, а долгов у нас сам знаешь сколько. Не говоря уже о том, что завтра вечером истекает срок очередного взноса ростовщице.

Помолчав, она добавила:

— Прости меня, я вот говорю, а сама все думаю об этих несчастных. Как бы там ни было, они погибли, и вы своей щедростью, конечно, не возместите семьям тяжелой утраты. Даже если бы вручили каждой из них по тысяче лир. Вы должны подумать о их будущем. Договоритесь о том, чтобы каждую неделю отчислять им какую-нибудь сумму, хотя бы в течение нескольких месяцев. А что сказал Бадолати?

— Он, как обычно, предложит полсотни или сотню лир, разве ты забыла, как он это делает? И то только потому, что он не такой кровопийца, как другие. Ничто не обязывает хозяев страховать нас. И потребуется немало забастовок и жертв, прежде чем мы добьемся от них этого.

— Метелло! — воскликнула Эрсилия. Закалывая булавкой штанишки мальчику, она взглянула на мужа. — Я никогда не сомневалась в твоей правоте. Только не надо пугать меня.

Побывав в Палате труда и навестив семьи погибших, Метелло через два часа вернулся домой и положил на стол тринадцать лир, которые пришлись на его долю. Стол был снова накрыт, горела керосиновая лампа, вокруг нее летал мотылек. Либеро спал на краю постели, с улицы доносились звуки скрипки.

— Ну, как они? — спросила Эрсилия, имея в виду семьи погибших. — Ты их видел, разговаривал с ними?

— Старуху Липпи очень жаль. Она все гладит его по голове и называет Джиджино, как мальчика. И даже не плачет, а только зовет его и поправляет ему волосы… Мать Ренцони — та плачет в голос, не может сдержаться. Дед сидит неподвижно на стуле, как будто его в таком виде привезли из Импрунеты. Старик наполовину парализован, он говорит заплетающимся языком: «Каждую субботу внук приносил мне сигарные обрезки. Бывало, как только получит деньги — первая мысль у него об этом…» Мы знаем, что у Ренцони была невеста, но кто она? Ее видали только издали. Кое-кто из ребят прошелся пару раз по набережной Арно, но девушки не встретил… Кого особенно жалко, так это Немца, ведь он один, как пес. Все цветы, какие только были, мы положили возле него. Жена, узнав о несчастье — ей, верно, сообщили об этом как-нибудь неосторожно, — упала без чувств, и вскоре у нее начались преждевременные роды. Сейчас она в родильном доме, завтра тебе с Аннитой надо будет туда пойти. Девочку приютили соседи. Она почти не говорит по-итальянски. Ей дадут проститься с отцом, перед тем как заколотят гроб. Они с матерью остались совсем одни — ни родных, ни близких.

Рассказывая, он жадно ел, казалось, сам того не замечая. Это был человек, пораженный горем, полный горечи, гнева и в то же время пытающийся привести в порядок свои мысли. Он быстро покончил с ужином и подошел к окну. Эрсилия убавила огонь в лампе и, приблизившись к мужу, протянула ему полсигары и коробку спичек.

Они стояли молча в полумраке, невольно наблюдая за тем, что происходило на улице. Муж Челесты играл в карты с кучером; у подъездов стояли женщины, воображавшие, что дышат вечерней прохладой; около остерии кто-то пиликал на скрипке; дети играли в пятнашки; подошел последний пригородный дилижанс.

— А Олиндо? — спросила Эрсилия.

— Он получил свою часть денег и исчез. Теперь он, должно быть, уже в Ринчине.

— Ты не можешь ему простить?

Прошло несколько минут. Она взяла его под руку, прижалась к нему, и наконец, как бы заканчивая свою мысль, он сказал:

— О, Олиндо, конечно, не изменит своего мнения. Я уверен, что он считает, будто мы должны просить у него прощения — я и те, кто его бил. Он чувствует себя правым. А может быть, так оно и есть. Нам за все приходится расплачиваться очень дорогой ценой, слишком дорогой. Вот только что я слушал Дель Буоно, а в голове у меня все вертелись эти твои слова. Я должен был сдерживаться, чтобы не выкрикнуть их.

И опять здравый смысл чуткой и любящей Эрсилии пришел ему на помощь.

— Ну вот, теперь выходит, что я знаю больше, чем Дель Буоно! — воскликнула она. И тотчас добавила, но уже серьезно: — Ты сам себе будешь злейшим врагом, если начнешь сомневаться в такой момент.

— Речь идет не о сомнении, а о том, брать ли на себя ответственность или отказаться от нее. Сам я никогда не лез вперед. Но уж если случалось, что меня вынуждали к этому обстоятельства, то как же я мог прятаться? Товарищи были бы вправе плюнуть мне в лицо, не правда ли?

— И поэтому не мучь себя, — сказала она. — Лишь бы ты и все вы почаще вспоминали, что у вас есть семьи, и не предавались отчаянию.

Он привлек ее к себе за плечи.

— Ты знаешь, иногда, если совесть у тебя неспокойна, можно прийти в отчаяние. Сейчас совсем не то, что четыре года назад. Тогда не было работы, не хватало хлеба… Сейчас работы достаточно, мы не голодаем, почему же нас все-таки хотят и этого лишить? Из-за чего погиб Немец? Он с самого первого дня говорил, что долго выдержать не сможет: у него жена в положении, маленькая дочка. А почему погибли Липпи и Ренцони? Опора, правда, отошла, но они могли бы удержаться, если б ухватились за нее. Ведь иначе такие несчастья случались бы каждый день. Но постоянная опасность изматывает людей. Должно быть, они устали, как и все. У старика, верно, закружилась голова, и он потянул за собой мальчика. И они и Немец погибли примерно по одной и той же причине. Расплачиваются всегда невинные, — продолжал он. — Липпи-то уже прожил жизнь, сыновья его повырастали, женились, у него не было больше обязанностей, а Немец оставил на произвол судьбы двух человек: девочку на попечении матери, которая еще хуже ее говорит по-итальянски… А маленький Ренцони?! Ты ведь знала его — помнишь, какие у него были глаза? Ясные, голубые, разве можно их забыть?

«Совсем как глаза Бетто, — внезапно подумал он. — Точно такие же!» Но он не поделился с Эрсилией этой мыслью, которая полоснула его, как ножом по сердцу. И, связывая воспоминания о маленьком Ренцони, который еще не остыл в своем грубосколоченном гробу, с воспоминаниями о Бетто, Метелло чувствовал, что какая-то необъяснимая сила возвращается к нему. Он только что ощущал страх, который теперь внезапно прошел. Вслух он сказал:

— Я не могу тебе этого объяснить. — Но хотя он обращался к Эрсилии, казалось, он разговаривает сам с собой.

И уже поздно ночью, лежа на спине в постели между женой и сыном, сосавшим во сне пальчик, он снова заговорил:

— В самом деле, какой дорогой ценой нам все достается! Мне всего тридцать лет, а сколько уже пережито! Однако, поверишь ли, мне кажется, что я только сейчас достиг сознательного возраста.

— Наконец-то!

— А что? По-твоему, я ошибаюсь?

— Нет, нет, — ответила она. — И это в жизни бывает.