Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

— Дни его сочтены, — мрачно изрек писарь.

— То есть как это — переводят? — спросил Даллессандро. — Куда переводят?

— Говори тише, — посоветовал писарь, нервно оглянувшись на сержантский столик, где, невозмутимо склонившись над тарелкой, сидел Рис. — Не знаю я. Этого я не знаю. В любом случае дело плохо. Имейте в виду, ребята: вам достался лучший взводный сержант в гарнизоне. Я бы даже сказал, он слишком хорош, и в этом его беда. Настолько хорош, что вашему недоделанному лейтенантику с ним не сладить. В армии такое прилежание не окупается.

— Это точно, — с мрачным видом подтвердил Даллессандро. — Оно никогда не окупается.

— Да что ты? — с ироничной усмешкой переспросил Шахт. — Ты это серьезно, а, командир отделения? Расскажи-ка поподробней.

И разговор за нашим столиком скатился на уровень упражнений в остроумии. Писарь тихонько ретировался.

Рис, видимо, услышал эту новость примерно тогда же, когда и мы. Во всяком случае, после тех выходных его поведение изменилось. Он отправился в городок, и вид у него был такой напряженный, какой бывает у человека, решившего непременно напиться. С утра в понедельник он едва не пропустил побудку. По понедельникам он почти всегда страдал похмельем, но прежде это никогда не отражалось на выполнении служебных обязанностей: он всегда поднимал нас грозным голосом и выгонял на утреннюю перекличку. Однако на сей раз все время, пока мы одевались, в казарме стояла невиданная тишина.

— Эй, да его нет! — крикнул кто-то с лестницы, где находилась дверь комнаты сержанта. — Риса здесь нет!

Командиры отделений на удивление быстро овладели ситуацией. Уговорами и тычками они выдворили нас впотьмах на улицу, на построение, и получилось почти так же быстро, как под надзором Риса. Увы, старший по казарме, дежуривший этой ночью, делая обход, успел обнаружить отсутствие Риса — и побежал будить лейтенанта.

Офицеры редко бывали на утреннем построении, тем более по понедельникам, но на сей раз все было иначе: мы стояли одни посреди двора, и вдруг из-за угла казармы трусцой выбежал лейтенант. В тусклом свете, падавшем из окон, было видно, что верхние пуговицы на его кителе не застегнуты, а волосы растрепаны; вообще вид у него был помятый со сна и совершенно растерянный. Подбегая, он крикнул нам:

— Ну что, бойцы… э-э…

Командиры отделений дружно набрали в легкие воздуха, но не успели они хрипло крикнуть «Взвод! Сми-иррно!» — как появился Рис, от бега слегка запыхавшийся, в той же помятой полевой форме, что и вчера, но в совершенно вменяемом состоянии. Он провел перекличку по отделениям, вскинул одну прямую ногу красивым, профессиональным движением, кадровые военные так делают при повороте кругом, безупречно выполнил сам поворот — и, встав лицом к лейтенанту, отсалютовал ему.

— Все в сборе, сэр! — отчеканил он.

Лейтенант настолько растерялся, что смог лишь небрежно отсалютовать ему в ответ и пробормотать:

— Хорошо, сержант.

Ему, наверное, было не с руки даже сказать: «Чтобы такое больше не повторялось», — потому что, в общем-то, ничего особенного не случилось, просто его вытащили из постели на утреннее построение. Наверное, весь оставшийся день он размышлял, стоило ли отчитать Риса за то, что он был одет не по форме. Когда лейтенант отвернулся и направился обратно, к себе на квартиру, вид у него был такой, будто он уже задумался на эту тему. После команды «Разойдись!» весь наш взвод тут же выдал громовой раскат хохота; лейтенант сделал вид, что не слышит.

Но сержант Рис не преминул испортить нам веселье. Он даже не поблагодарил командиров отделений за то, что прикрыли его в трудную минуту, и весь остаток дня придирался к нам по разным мелочам; мы думали, что уже переросли такое отношение. На плацу он отловил коротышку Фогарти и спросил:

— Ты когда брился последний раз?

На лице Фогарти, как и у всех нас, произрастал лишь бледный пушок, который вообще можно было не брить.

— Примерно неделю назад.

— Примерно неделю назад, сержант! — поправил Рис.

— Примерно неделю назад, сержант, — покорно повторил Фогарти.

Рис поджал тонкие губы.

— Вид у тебя, как у старой паршивой сучки, — сказал он. — Разве ты не знаешь, что бриться нужно каждый день?

— Но каждый день мне просто нечего брить.

— Каждый день мне нечего брить, сержант!

Фогарти сглотнул, нервно моргая.

— Нечего брить, сержант, — пробормотал он.

Мы все были очень обижены.

— Он думает, мы вообще кто? — возмущался потом Шахт. — Кучка желторотых птенцов? Салаги?

Даллессандро что-то возмущенно проворчал в знак солидарности.

Поведение Риса в тот день можно было бы списать на тяжелое похмелье и счесть извинительным, но беда в том, что оно не изменилось ни на другой день, ни на третий. Он измывался над нами постоянно и безо всякой причины и в результате разрушал то, что так старательно выстраивал все эти недели: наше уважение к нему было строением хрупким и изящным, оно легко развалилось на части и рассыпалось в прах.

— Решение окончательное, — мрачно сообщил полковой писарь за ужином в среду. — Приказ готов. Завтра последний день.

— Ну и как? — спросил Шахт. — Куда его денут?

— Да тише ты! — шикнул писарь. — Будет работать с инструкторами. Часть времени проводить на боевой подготовке, а часть — на курсах штыкового боя.

Шахт захихикал и толкнул Даллессандро плечом:

— Черт возьми! Да он должен прыгать от счастья, а? Штыковой бой — это ж его конек! Можно выпендриваться хоть каждый день. Этот козел будет в восторге.

— Шутишь, что ли? — обиженно спросил писарь. — Черта с два ему это понравится. Парню нравилась эта работа. Думаете я шучу? Да он ее обожал. Скверно, что его переводят. Вы, ребята, сами не понимаете, как вам повезло.

Даллессандро с готовностью вступил в спор. Он сощурился и сказал:

— Правда? Ты так думаешь? Да ты бы видел, что он тут вытворял всю неделю. Каждый божий день.

Писарь так рванулся вперед, что пролил кофе.

— Послушайте-ка… — проговорил он. — Всю эту неделю парень знал, что его переводят. Как он, по-вашему, должен был себя вести? Как бы вы сами вели себя, если бы знали, что какой-то ублюдок отнимает у вас то, что вам нравится больше всего? Не понимаете, что ли, в каком он состоянии?

Но мы дружно возразили, что это не повод вести себя, как полный козел.

— Знаете, парни, некоторые из вас слишком много о себе возомнили, — отрезал писарь и ушел в раздражении.

— Не стоит верить всему, что болтают, — назидательно напомнил Шахт. — Лично я не поверю, что его переводят, пока сам не увижу.

Но оказалось, что писарь говорил правду. Тем вечером Рис долго не ложился; он сидел у себя в комнате и угрюмо пил вместе с одним из приятелей. Лежа в темноте, мы слышали их низкие, неразборчивые голоса, и время от времени — позвякивание бутылки с виски. На следующий день он обращался с нами на занятиях не жестко и не приветливо, а держался скорее задумчиво и отчужденно, будто размышляя о чем-то постороннем. А когда вечером мы под его командованием промаршировали обратно к казарме, он выстроил нас перед нею в шеренгу и, дав команду «вольно», продержал в строю несколько лишних мгновений, прежде чем распустить. Его беспокойный взгляд пытливо скользил поочередно по всем нашим лицам, словно спрашивая о чем-то. Потом он заговорил вдруг таким приветливым тоном, какого никто из нас прежде от него не слыхал.