Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Хуан ничего не сказала, только улыбнулась, не разжимая губ.

Доброе сердце у тетушки Ма, но слишком горячее.

Я прервал молчание:

— Мы с ней прошений не пишем. Зато вы с Чжоу Жуйчэнем пишете — пара хоть куда!

— С тобой, как всегда, невозможно серьезно разговаривать! — Тетушка почесала в затылке. — А я точно говорю. Вы оба были в лагере, значит, принижать друг дружку не будете. По возрасту тоже подходите. Ты образованный, и у нее образование неплохое — все-таки и начальную и среднюю ступень закончила. Хуан как к нам приехала, я сразу о тебе подумала, ждала, когда ты с гор вернешься.

— Ну, пошла, пошла. — Хуан улыбнулась. — Я замуж больше не выйду. С этим у меня все.

— Эк! — тетушка перекинулась на нее. — Да как можно и говорить-то такое! Женщина создана небом для того, чтобы быть при мужчине. — Она помолчала, а потом сказала с твердой убежденностью: — Нет человека, которому я нужна, а был бы, так точно вышла бы замуж!

— Как это — нет, — сказал я, — ведь был же этот председатель комбеда. Просто вы не захотели.

— Нет, — сказала тетушка. — У него и жена была, и дети. А так-то я бы за него пошла. Он человек очень даже неплохой. И способный — в большие люди вышел. Он и в классовые враги меня записал только для того, чтобы избалованность да капризы из меня повыбить. А больше ни для чего.

Она не винила его. Хотя по его милости попала в эту глушь и отбыла три года в лагере.

— А почему же вам пришлось бежать? — спросил я.

— На самом деле это не он меня довел, просто есть было нечего. Я тогда не одна — нас много ушло, чтобы оставшиеся выжили… Да мне еще вдобавок не повезло.

— Но вы рассудите, тетушка. Ведь общий розыск именно этот человек объявил. — Я хотел еще прибавить, что нельзя быть такой необъективной, но промолчал.

— Э! Да он просто хотел вернуть меня таким способом. Чтобы я у него на глазах была. Кто ж знал, что начнется кампания?

Бесполезно! Как раз об этом и говорила Хуан Сянцзю: дела сердечные, кто в них сможет по-настоящему разобраться? Я взглянул на нее, она, улыбаясь, смотрела на тетушку. Что крылось за этой улыбкой? Сочувствие? Презрение? Или ей просто забавно? Или она думает о нас?..

На улице было темно, хотя звезды сплошь усыпали небо. Где-то неподалеку Хэ Лифан, которую выслали сюда из Пекина с «образованной молодежью», напевала на мотив казахской песенки «Подарю тебе розу»:

— Ну что, братец, — сказала она тихонько, подойдя ко мне почти вплотную, — как насчет того, чтобы зайти ко мне в гости? Ты всю зиму в горах трудился. Семь-восемь юаней для меня небось найдутся?

— Поздновато, — сказал я. — Завтра приду.

— Ничего не поздно. Самое время. Мой благоверный в Пекин поехал родных навестить.

— А ты не боишься, что твой Хэй Цзы когда-нибудь тебя прищучит?

— Хо-хо! Он сам везде, где только можно, деньгу зашибает. — В сумраке по-кошачьи сверкнули ее глаза. — Да и перед кем в этой дыре отчитываться?!

— Иди спать, — сказал я решительно. — Мы с Хэй Цзы друзья, и я ни в чем не хочу быть замешан…

Ло Цзунци сидел на крыше, оседлав конек. Он строил летнюю кухню.

— Сто лет тебя знаю, а ты все такой же наивный. Миллион раз говорил: нельзя зарекаться, нельзя слишком надеяться. — Он приставил гвоздь и поднял молоток. — Вот меня реабилитировали, на работу пристроился — даже руководить доверили. Не бог весть чем, но все-таки. Но я тебе снова скажу — разве я могу поменять землю и небо местами?

Тук, тук, тук! Похоже, он был раздосадован. До его хозяйства было добрых сорок ли, и я добрался сюда лишь к полудню. Я пришел для того, чтобы он объяснил мне значение долетающих к нам по радио «таинственных символов». Ло мог ввести меня в лабиринт. Но он предпочитал останавливаться в первой же галерее.

Я пил чай, очень крепкий, горячий. Целую вечность не пил такого чая. Казалось, кровь насыщалась энергией и разносила по всему телу бодрость и хорошее настроение.

На самом-то деле здесь просто нормальная жизнь. У меня возникло чувство, будто я вернулся домой, хотя давно отвык от такой жизни. Я лежал на раскладушке, блаженно вытянувшись, но потребность выговориться прогоняла сон.

Говорил Ло Цзунци:

— Я здесь, в хозяйстве, начальник. Но ты погляди, каких людей мне дали… Я у тебя что ни спрошу — ты в курсе. А возьми, например, ту тетку, которая раньше была партийным секретарем в Циньляне. Всем, что касается «великой культурной», она набита до отказа. Сейчас она и у нас секретарь парткома. Я говорю: пускай крестьяне сажают на своих участочках овощи. Земля здесь дикая, сил требует много, что они там в свободное время ни вырастят — все хорошо. И вот появляются на огородах всходы, и она тут же посылает трактор и все сравнивает с землей. Я говорю: в Китае девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров, и каждый баклажан, огурец, каждый помидор — все идет в общую социалистическую копилку. Почему же их не выращивать? Она отвечает: материальные блага социализма могут производиться только на государственных предприятиях. А частное хозяйство по закону ведет к капитализму. И лепит мне цитату за цитатой, разве ее переспоришь? Потом мы с ней даже разговаривать перестали при встречах, как говорится, идем в разные стороны — я на запад, она на восток. И ты сам подумай, может ли хорошо вестись работа, когда у начальника с партийным секретарем такие отношения. Ведь у нас с ней права практически равные. Мы взаимоисключаем друг друга, и в результате — нуль.

Он пристукнул молотком, который держал в руке, и посмотрел на меня сверху вниз. Я опять невольно подумал об овце, только о старой, в глазах которой усталость и пессимизм, и скептически усмехнулся.

— Эх! — Я лениво потянулся. — Дорогой Ло, у меня уже очень давно такое чувство, что этот спектакль затянулся. Он идет больше десяти лет. Не знаю, какие ощущения у публики, но мне как актеру все это смертельно надоело.

— В Китае нет публики, здесь все актеры, — перебил он меня. — Только одни играют с удовольствием, а других заставляют играть. В один прекрасный день ситуация перевернется. Ты всего лишь человек, которого заставляют играть и который от этого устал. Правильно? Или ты думаешь, что можешь играть по-своему?..

Ло Цзунци — тощий, длинный, с худым и вытянутым лицом. Если бы ему можно было округлить глаза да вытянуть нос — вполне сошел бы за англичанина. В семидесятом мы вместе сидели в тюрьме, укрывались моим ватным одеялом, ели из моей миски: ему нельзя было ничего получать с воли. Время тогда словно сгустилось, смерзлось и превратилось в лед. И я ему тогда сказал, что Линь Бяо умрет злой смертью. Он спросил, почему я так думаю. Я ответил, что оснований у меня никаких, что Линь Бяо просто напоминает мне одного заключенного, которого расстреляли. Этого зека звали «лампочка на 400 ватт», он был очень похож на Линь Бяо: такой же лысый, морщинистый, с таким же подбородком. Ло тогда здорово смеялся, но сказал, что он на такие мрачные предчувствия не способен. Он каждый день говорил о своих прошлых грехах, но это вовсе не означало, что он сломлен, наоборот, я видел, что он даже гордится собой. Из многих его рассказов я узнал, что еще в сорок втором году в Янъани он уже подвергался критике. В пятьдесят седьмом был, естественно, объявлен «правым», в пятьдесят девятом — «правым оппортунистом», а в шестьдесят шестом выяснилось, что он, оказывается, был членом «капиталистического штаба Лю и Дэна [10] Имеются в виду Лю Шаоци и Дэн Сяопин. ». Ясно, что Ло и понятия не имел, где такой штаб существует и кем он командует, чем страшно сердил ревкомовцев, которые его допрашивали. В тюрьме же все знали, что если бы не прошлые прегрешения, Ло работал бы на самых крупных постах.