Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Ее реальный облик заслонял все прошлые мечты об объятиях, ласках, поцелуях. Яркие лучи солнца разогнали красный туман. За эти годы я смирился с тем, что, стоило мне подумать о женщинах, я видел перед собой только Ее — и никого другого. Я не верил, что Она всего лишь раз мелькнула в моей жизни и больше я никогда Ее не встречу. Я был убежден, что Она появится снова. И вот это свершилось — наяву! В событии, которое повторяется дважды, не может не быть скрытого смысла. Это судьба.

Я понимал, что отвык от тонких, нежных чувств, что дикая и грубая жизнь не могла не наложить свой отпечаток на мои мысли и стремления. Новая жизнь изменяет ранние представления о любви. Мучаясь противоречивыми чувствами, я был, наверное, похож на нашего Немого. С одной стороны, рациональное мышление, вера в идеалы, воспитанные культурой самодисциплина и самоконтроль. С другой — неосознанные порывы, иррационализм и осязаемый, живой голос плоти. Сейчас этот голос говорил вместо меня, а кто эта женщина и что она из себя представляет — было совершенно не важно.

Последние отблески вечерней зари угасли…

Я докурил папиросу, и в этот момент в поселке забубнил громкоговоритель. Эта штуковина, растопырившая длинные железные губы, была единственной нашей связью с внешним миром. Правда, день за днем она твердила одни и те же цитаты и скорее свидетельствовала об абсолютной устойчивости мира, чем о переменах в нем. Двигалось только время, и потому громкоговоритель выполнял главным образом функции часов: по нему сверялось время завтрака, обеда и ужина. Я поднялся, запер овчарню, подхватил на плечо скатанную постель и, не дожидаясь сторожа, который должен был прийти на ночь, стал спускаться вниз с горы.

Пускай сам разбирается! А я после ужина отправлюсь искать Ее.

Я вышел из столовой, в одной руке сжимая миску с едой, а другой поддерживая на плече тюк с постельными принадлежностями, и направился к общежитию, где у меня была койка. Войдя в комнату, я бросил тюк на кровать.

— О! А где же еще двое? — первое, что я сказал Чжоу Жуйчэну, увидев две незастеленные кровати.

Чжоу сидел по-турецки на своей койке. Это был парень на язычок чрезвычайно острый, но вид при этом имел тишайший. Он оторвался от своего эрху [9] Эрху — традиционный китайский музыкальный инструмент. :

— Переженились все. В Гуангуни ты один такой остался. Он решил, что сострил довольно метко, и с удовольствием рассмеялся. Так смеются только язвительные люди. Я решил ему ответить:

— Да, но мне-то полегче, чем тебе. Я свободен, а у тебя супруга и обратного хода нет.

Он ничего не ответил, склонясь над инструментом и наигрывая мелодию «Речка Люянхэ». Играл он не так уж и плохо, в звенящих вибрирующих звуках слышалось неподдельное чувство. Правда, кроме этой мелодии, он не знал ни одной другой.

Чжоу был из «неиспользованных ресурсов» бывшей тюрьмы. До отсидки он служил главным снабженцем сельской строительной дивизии. В заключение попал просто — тогда в подразделениях дивизии забирали всех кого ни попадя, чтобы заполнить новую тюрьму. Сидели мы с ним примерно в одно время. После, когда тюрьму расформировали, все бывшие «классовые враги» вернулись на прежние места работы, некоторые — даже на прежнюю должность. Чжоу был чуть ли не единственным, кого так и не отпустили, и он жил, не имея никакого общественного статуса, с нами, простыми работягами, в общежитии уже несколько лет.

Я поднялся с кровати и с участием спросил:

— О доме думаешь?

В сумраке блестели его глаза, неотрывно глядящие в одну точку. Что видел он и чего не мог увидеть я? Он извлек из инструмента тонкий тревожный звук, протяжно вздохнул и сказал:

— А чего о нем думать? Все, что ни делай, — без толку!

Чжоу решался говорить о своих чувствах только песнями, да и то большей частью из «революционного репертуара». Этим он был похож на преступника, который заворачивает украденную вещь в нарочито яркую оболочку и пытается с невинным видом пронести ее на глазах у всех. Мне казалось, что мы могли бы говорить часами — если бы только он хотел выплеснуть то, что у него на душе. В молодости Чжоу окончил какую-то гоминьдановскую военную школу и получил неплохое образование. Но он никогда не делился своими соображениями, предпочитая не шутить на запретные темы и даже не намекать на них. Однажды я шутя предложил назвать наше общежитие «Гуангуньским комитетом». Чжоу жутко испугался и со смешной для нашего захолустья значительностью стал мне выговаривать:

— Ты что, старина Чжан?! Как ты можешь говорить о каком-то «комитете»? Разве ты не знаешь, что наверху прежде всего следят за появлением всяких новых организаций? Что будет, если услышат люди?!

Однако нельзя было сказать, что у него с головой неладно или что он не в своем уме. Очень часто он садился где-нибудь в углу и, повернувшись ко всем спиной, выписывал каллиграфическим почерком очередное прошение…

— Ну, как дела? Тебе все не отвечают? — Его музыка заставила меня посочувствовать ему. — Ведь я целую зиму просидел в горах. Думал, ты уж давно дома. Ты же столько писал, не может быть, чтобы все зря.

— Не в том дело, — сказал он, решившись, видимо, на откровенность. — Судя по всему, мои бумаги до верхних этажей не доходят. Похоже, кто-то посередине не дает им ходу. К тому же, чтобы ты знал, у меня есть свои заслуги…

— У тебя заслуги? — Я был очень удивлен. — Ты что, после Гоминьдана успел и в Народно-освободительной армии повоевать?

— Да нет. Ты просто не знаешь. — Он тяжело повалился на кровать, как будто отдаваясь во власть воспоминаний. — Когда началась «великая культурная революция» и мы стали «заниматься критикой и учебой», вся информация о людях из управления нашей строительной дивизии, которые раньше были в Гоминьдане, была подготовлена мною…

Я все понял. Кто-то из тех, на кого он «готовил информацию», теперь оказался реабилитирован и занял этот самый пост — «посередине». Тогда прошениям Чжоу действительно не пробиться.

Да, таким заслугам, как у него, не позавидуешь.

Как может человек своими руками запутать свою собственную жизнь…

— Ну, ладно. А ты все-таки пиши — побольше да почаще. Авось в один прекрасный день и дойдет куда нужно.

Я успокаивал его, а про себя думал: «Долго тебе придется ждать!» Потом вскочил с кровати и вышел из общежития на улицу.

Я повидал в жизни довольно много людей, которым нравилось писать доносы, наушничать. И вот еще один. Правда, он пока перестал заниматься любимым делом и целиком переключился на прошения о помиловании. Сначала гробил других, а теперь пытается свою шкуру спасти. Хорош гусь, нечего сказать.

Наступили сумерки. Воздух в поселке был пронизан стойким запахом навоза.