Чжан Сяньлян - Женщина - половинка мужчины

Три года назад осенью всех госхозных овец, как обычно, нужно было перегонять в горы на выпас. Ему дали четырех помощников, и они отправились в горы к сложенной из камня овчарне, стоящей возле дороги на Внутреннюю Монголию — по этой дороге незадолго до описываемых событий я вернулся в госхоз. Местность там, как и везде в округе, была довольно мрачная, земля кругом покрыта щебнем. Но трава там росла удивительно сильная. Овцы от этой травы становились просто загляденье. Наверное, сила и упорство пробивающейся сквозь камень травы переходили в них. Из-за этого мы и гоняли туда овец.

В один прекрасный день этот — тогда его еще Немым не звали — пастух гнал по горной тропе больше двухсот голов овец. Шел себе, шел и вдруг увидел прямо на камнях небольшую сумку из зеленого армейского брезента. Он ее поднял, открыл и увидел, что она туго набита деньгами. В этом пустынном и диком месте такая сумма денег могла свалиться только с неба. Полдня просидел он, но так и не смог сосчитать, сколько там точно денег. Их было невообразимо много! Он вернулся в овчарню и хорошенько спрятал деньги. Но с этого момента заболел: или все время разговаривал сам с собой вслух, или у него просто тряслись и шевелились губы — как будто он пытался перебрать про себя всю бесконечность цифрового ряда. Работа, конечно, была заброшена, но он был бригадиром, и за него пасли другие. Через некоторое время к нам приехали люди из уездного бюро общественной безопасности, обшарили всю округу и наконец добрались до овчарни. Деньги, оказывается, потерял один монгол. Вернее, их была целая группа и они гоняли лошадей из Внутренней Монголии к Хуанхэ на продажу. Почты там, где они продали лошадей, не было, и они решили везти деньги с собой в сумке. По дороге, как водится, крепко выпили, и никто не заметил, как где-то в ущелье сумка потерялась. Люди из органов прошли по всему маршруту и наконец решили, что на всем этом безлюдном пути самой подозрительной точкой является наша овчарня.

Бедная заброшенная овчарня никогда раньше не подвергалась такому нашествию. Следователи по очереди вызывали пастухов к своему «джипу» и допрашивали. Наш Немой был бригадиром, выходцем из бедной семьи, да к тому же еще больным. Никто и не думал его подозревать. Но, увидев вооруженных людей, он побледнел, задрожал, сам подошел к ним и все рассказал. Следователи вытащили из-под кучи засохшего овечьего помета утерянную сумку и пересчитали деньги. Десять тысяч юаней были в целости и сохранности.

В один вечер Немой стал знаменитостью. Из «активного последователя» он превратился в «образец крестьянина», «образец труда» и «образец коммуниста» для всей провинции. Когда журналисты попросили его рассказать о замечательном поступке, он засмеялся:

— Слишком много было денег! Если бы несколько сотен, оставил бы себе…

Интересно, что когда он отдал деньги, болезнь тут же прошла, он стал мыслить и говорить вполне четко. Журналисты, естественно, это заявление записывать не стали и расхваливали его на все лады. Так он попал в Пекин, присутствовал на совещании работников целинных земель, видел руководителей государства.

Вернувшись из Пекина, он заявил друзьям и родным, что раньше был дураком и не понимал, на что можно тратить деньги. А теперь, побывав в столице, понял. В универмаге «Ванфуцзинь», например, чего ни пожелаешь — все есть. В столице при деньгах можно хорошо пожить. Рассказы эти тут же достигли ушей руководства госхоза. Его вызвали и пригрозили, что если он и дальше будет слишком много болтать, то быстро станет классовым врагом. На следующий день к нему вернулась болезнь.

Вначале в поселке его звали дураком. Но в те времена «дурак» было словом скорее хвалебным, чем ругательным. Например, в конторе работал бывший инженер-гидротехник — каждое утро он чистил отхожие места. Он был, видимо, очень сообразительным человеком: всеми правдами и неправдами ухитрился сбросить с себя шкуру «интеллигента» и добился того, что его звали дураком. Потом вступил в партию. Поэтому все постепенно почувствовали, что «дурак» — это не то слово, и позже кто-то придумал звать пастуха по его болезни — Немым.

Он молчал, и как было догадаться, что у него на уме, о чем он думает? Но люди не могли не чувствовать, что каждая встреча с ним оставляет в душе странный неизгладимый след. У многих все несчастья были связаны с политикой, с различными кампаниями. У него было не так. Его травма к политике не имела ни малейшего отношения. Наверное, что-то в нем заставляло людей почувствовать, что в сердце любого простого, заурядного человека под грудами политических лозунгов живет неистребимая, не подвластная никаким кампаниям тяга к хорошей жизни — маленькая эгоистическая мечта, в которой самому себе страшно признаться. Мечта эта у каждого жила в потайном уголке сердца, недоступном самым страшным политическим бурям. Именно эта тайная тяга, быть может, и давала людям возможность сохранить себя, превращая воздействие политических течений в ничто. Глядя на пастуха, люди невольно видели себя и смутно ощущали, что кроме «непрерывной революционной борьбы» в их сердцах теплится что-то еще, название чего они уже успели забыть. Наверное, лишь он один, этот Немой, и мог напомнить им об этом.

Не эти ли мысли имела в виду его жена-философ?

Вы можете сказать, что в голове Немого вообще не было связных мыслей. Но в конце концов немой есть немой. Мир вокруг нас монолитен, замкнут на себя. Ему не до внешних чувств и переживаний, с ним не установить эмоциональный контакт. Ты должен сам воздействовать на него, встряхнуть, воззвать к нему как можно громче — но и тогда неизвестно, откликнется ли он на твой призыв…

В тот вечер, задумавшись, я смотрел, как желтый диск солнца опускается за иссиня-черные зазубрины гор. В тишине и одиночестве я вдруг ощутил: что-то новое коснулось крылом моего сердца. Я все-таки встретился с Тобой снова! Разве это не знак небес? Женщины, которых я знал за эти годы — Хань Юэбинь, Ма Инхуа, — где они? Бесследно выветрились из памяти. Но то мгновение, когда я увидел Ее впервые, осталось в памяти навсегда — я знаю, что и с Ней было то же самое. И все же сомнения мучили меня: было ли это на самом деле? насколько реально то удивительное мгновение в прошлом? Не знавшее радости и любви сердце окаменело. Она словно острым резцом вычертила по этому камню линии, которые невозможно стереть. Картина оставалась яркой, живой, естественной. Сколько раз это воспоминание было источником моих порывов, стремлений, надежд. Это помогало мне: я носил черную или, как сейчас, зеленую форму, я был всего лишь «рабочей силой», но чувствовал себя мужчиной. Наверное, можно сказать, что образ этой женщины, ее безмолвный призыв — пусть я бесславно ретировался — чем-то развратили меня, но, может, я до сих пор оставался подростком — тридцати девяти лет от роду?