Владо Жабот - Волчьи ночи

Холодный ужас охватил его.

Сердце сильно забилось и перевернулось. В животе что-то сдавило. В голову — откуда-то из живота — стало пробираться легкое головокружение. Он сжал руки. Они дрожали. И стали мокрыми.

Мысли заметались, на них легла сумрачная тень, выплывшая откуда-то снизу, — может быть, предвестие той тьмы, которая позже разрастётся и охватит всё вокруг… и внезапно всё станет одиноким, и чёрным, и немым… Сжавшись в комок, он ожидал боли. Судороги. Отчаянных перебоев сердца. Ему становилось холодно. Он покрылся потом. Он чувствовал, что нужно как можно скорее предпринять что-либо… Михник с кажущимся безучастием сидел за столом и наблюдал за ним. Эмима, которая, вероятно, знала; что за всем этим последует, в ужасе смотрела в окно… Он подумал, что ему нужно немедленно вызвать рвоту. И тут же засунул палец себе в рот. У него судорожно сжались горло и внутренности, на глаза навернулись слёзы; разжиженную слюну, поднявшуюся к горлу, он выплюнул.

— Послезавтра день святого Николая, — произнесла Эмима. Где-то далеко. Без особого смысла. В молчании. Никому. Себе. Он вытер слюну. И попробовал снова. С помощью пальца. В этот раз надо было засунуть его поглубже. И держать подольше. Пока всё содержимое желудка не поднимется вверх. Но он никак не мог сделать этого в присутствии Эмимы, которая, заметив, что с ним происходит, ринулась к кровати.

— Тебе плохо? — воскликнула она, словно и в самом деле испугалась за него. А Михник тоже приподнялся над столом. Может быть, они обменялись взглядами. Может, тайком подмигнули друг другу и определили, что всё идёт как надо и вскоре…

— Оставьте меня, — он избежал её прикосновения. — Мне надо… — словно оправдываясь, простонал он и быстро выбрался из постели, хотя ноги были отяжелевшими, хотя его занесло так, что он чуть не упал, а голова закружилась так, словно в ней колебался тяжёлый маятник… Кажется, девушка хотела что-то накинуть ему на плечи, но он не стал ждать, не позволил проявить это — скорее всего фальшивое — внимание. Он и Михника, который хотел его поддержать, оттолкнул и самостоятельно, несмотря на головокружение добрался до уборной, где долго мучился и скрёб себя по горлу, пока наконец не вызвал рвоту. Сделать это бесшумно не удалось. Он не мог удержаться от стона, который вызывала тошнота, в которую снова и снова нужно было вторгаться, чтобы она, пусть и неохотно, снова породила судорогу… Ему ежеминутно казалось, что он упадёт. Михник дожидался под дверью и несколько раз заглядывал в уборную… словно хотел определить, осталась ли в желудке хотя бы частица отравы, которая всё-таки прикончит его.

— Его рвало, — многозначительно сообщил Эмиме старик, когда они вернулись в кухню, и она с озабоченно-вопрошающим взглядом устремилась навстречу им.

Рафаэля по-прежнему шатало из стороны в сторону, глаза застилало туманом, и он со стоном попросил стакан солёной воды, хотя и не чувствовал больше никакой тошноты. Однако сладкий привкус чая и печенья надоедливо ощущался во рту. Но Эмима не выполнила его просьбу. Она обхватила его сзади, со спины. И словно желая показать, что в этих делах разбирается лучше Михника, повела его к кровати. Она прижималась к его спине так, что он чувствовал её девичью упругую грудь и такой же упругий бугорок внизу живота.

— Тебе надо лечь, — взволнованно переводя дыхание, шепнула она ему на ухо.

И сама села к нему на постель.

Когда он осмотрелся, Михника на кухне уже не было.

Только Эмима сидела рядом и смотрела на него. Он не решался заглянуть ей в глаза. Хотя чувствовал, что она этого ждёт. Тошнота прошла. Головокружение и туман в глазах тоже исчезли.

— Я заварила слишком крепкий чай, — оправдывалась она, — не подумала о том, что ты к этому непривычен…

Он не мешал ей говорить. И молчать после того, как она рассказала, что в их краях на Варварин день всегда пили вербный чай из толченой вербы и меда, который абсолютно безвреден, но может показаться слишком крепким тем, кто к нему непривычен.

— Он и для любви хорош, — помолчав, тихо добавила она и опустила глаза. — И против сглаза.

Он всё ещё чувствовал прикосновения её упругой груди к своей спине и сладостное тепло её бедра… в то же время ему было неприятно и неловко при мысли, что она, скорее всего, видела, как сильно и безосновательно он испугался, как, вне себя, засовывал палец в глотку, как раздувало его живот, и ему было стыдно за свою плаксивую просьбу дать ему солёной воды, за проповеднический пафос и трусость, которая столь обнажённо и приземлённо сама себя разоблачила.

Она поцеловала его. И это пришлось ей по вкусу. Особенно ей нравились усы и борода — наверное, именно поэтому она поцеловала его снова, уже не столь робко, как в первый раз.

Он поцеловал её ладонь прежде, чем она поспешно, будто испуганно сумела её отвести. Но потом она прижала её к лицу и благодарно улыбнулась ему, когда он принялся снова её целовать…

Дверь была не закрыта. Он боялся, что старик войдёт в кухню, и поэтому не мог навалиться на девчонку, хотя она явно этого хотела, и её улыбка была полна тихого и нежного ожидания. Она задрожала, когда он тайком, под одеялом обнял её за талию и слегка помял ладонью низ живота. Она взволнованно задышала… да и он почувствовал волнение, которое было настолько сильным, что он был готов наплевать на Михника, но ведь тот мог устроить скандал, если бы Рафаэль позволил себе слишком много по отношению к его питомице. Поэтому он попросил её прийти, когда старик заснёт, и подкрепил свою просьбу, которая в то же время была весьма решительным обещанием, поглаживанием живота чуть ниже пупка. Ниже не решился. Из-за старика. Хотя Эмима совсем не сопротивлялась.

— Да ведь это не важно, — шепнула она так, словно это было чистой правдой. И сразу же после этого на удивление решительно, не размышляя, сама опустила его руку ниже, прямо на размягчённое пылающее гнёздышко между бедрами. Он не стал демонстрировать своё изумление и прямо через рубашку жадно рванулся туда, к зовущему округлённому холмику, вытянутым пальцем вниз… Сейчас он уже не думал о Михнике. Потому что там, в ладони, под всеми четырьмя пальцами таилась невероятная роскошь страсти, и нежности, и желания, так что у него горели и ладонь, и разум, и промежность, он должен был двигаться… И она тоже двигалась едва приметно и как бы тайком поводила бёдрами то в одну, то в другую сторону, и ему не оставалось ничего иного, как протянуть руку под рубашку и ласкать, и погружать пальцы в тёплое открывающееся лоно между нежными завитками волос, которое хотело и жаждало прикосновений и движений, большое, влажное и предназначенное ему… он был вынужден снова вспомнить о Михнике, даже вполглаза посмотрел на дверь. Но Эмима благодарно поглаживала его руку и ещё сильнее прижимала её к лону между широко раздвинутыми ногами, словно боялась, что он выйдет из игры и неожиданно всё, что с ними происходит, закончится, ускользнёт и превратится в мучительно разгоревшееся и неисполненное желание. Он обнял её свободной рукой… И вскоре ощутил, как её жаждущая рука ринулась под одеяло вниз, на мгновение — словно в удивлении — остановилась, а потом, не задумываясь, как-то жадно и решительно обхватила его твердый, приподнявшийся член. Он был готов насадить её на себя… Если бы не шорох в горнице. Совсем рядом с дверью. Так что он в напряжённом ожидании замер, затаил дыхание и быстро отвёл руку… Но Эмима не обращала внимание на шорох. Она продолжала сжимать и гладить член и как-то умело ласкать его кончиками пальцев…