Владо Жабот - Волчьи ночи

Да и он тоже чувствовал себя усталым — каким-то выжатым и вялым, его бил озноб, и колени у него подгибались, когда он, несмотря ни на что, всё-таки отправился на колокольню, и отзвонил, и принёс дров, и затопил печь, и вскипятил чай. При этом что-то всё время предвещало ему недоброе, хотя смутное беспокойство, не дававшее заснуть после того, как он лёг, соединялось с приятным чувством удовлетворения, которое не хотело считаться с теми последствиями, возможность которых невольно приходила на ум.

А маски были связаны именно с этим.

Они не могли означать ничего хорошего.

Ему казалось, что Михник нарочно, со злым умыслом, положил их так, чтобы обе, одна возле другой, были обращены к двери и их никак нельзя было не заметить, глядя в комнату из кухни. Скорее всего, и Эмима их тоже сразу заметила. Их набухшие морщинистые лица казались порождением похоти и греха. Чёрная всем своим расползшимся лицом выражала требовательность, властность. Белая — затаённую мольбу. И то и другое было одинаково отталкивающим. И вызывало отвращение. Только в любви, в самозабвенной страсти на лице человека может появиться такое выражение, и тогда все лица становятся удивительно похожими друг на друга, потому что страсть — это одна и та же полная неистовства гримаса, говорящая о желании и готовности отдаться, всегда означающая одно и то же. Обычно ей предшествуют улыбки, намёки, малоприметные игривые жесты и ужимки, какое-то радостное чувство обещания и одновременно отторжения, словно обещанное снова и снова оборачивается уклончивостью, которую нужно очень мягко и вместе с тем решительно победить прикосновениями, поцелуями и взглядами, полными желания; нужно победить, потому что это игра на сближение и отступление, непрекращающийся бег по кругу, начинающийся снова, снова и снова, какой-то собачий восторг, который в конце концов превращается в объятие, в конце концов становится близостью, яростными толчками, и мольбой «ещё, ещё», и стонами, и всхлипами, и набухшей отрешённостью во взгляде, в выражении лица, и напряжённое ожидание судороги и теплой волны, которая набежит на пустые, размётанные мысли. Этим заканчивается… На первый взгляд. Если посмотреть со стороны. Так это прячется. И смотрит откуда-то из тьмы, словно какое-то непонятное животное с этой своей разлезшейся застывшей гримасой, которую человек едва ли может воспринять как свою — неподвижный сатир, неподвижная нимфа — кто его знает… да, может быть, это дьявольское наваждение или проделки Врбана, а может быть, всего-навсего простое человеческое чувство… В то утро выкрашенные в красный цвет стены кухни обжигали его своим излучением, и в то утро старая дама на висящей возле окна картине казалась судьей, собравшим все необходимые доказательства для вынесения самого сурового приговора.

— Вы будете епископом, — спокойно, начальственным тоном, не допускающим никаких возражений и отговорок, распорядился Михник, разбудивший его ещё до полудня и сообщивший о своём намерении организовать шествие в честь Святого Николая. При этих словах стоявшая в дверях Эмима глупо захихикала. В то время как он, Рафаэль, не успевший окончательно проснуться, страдающий от неприятного чувства вины, не осмелился возразить Михнику. К тому же на нём не было никакой одежды. Поэтому он не мог выбраться из-под одеяла — ведь Михник стоял рядом, не спуская с него глаз.

— Вставайте, вставайте, не церемоньтесь, — сказал он, и Рафаэлю показалось, что старик насмехается над тем, что ему известно, и по крайней мере сейчас ни в чём не собирается упрекать ни его, ни Эмиму. Казалось, что ему не мешает то, что произошло ночью между ним и этой девушкой, что в глубине души он, может быть, даже доволен, что всё случилось именно так. Однако, несмотря на это предположение, Рафаэль не мог до конца доверять Михнику. Может быть, это всего-навсего коварное стариковское притворство…

— А мы с господином профессором будем чертями! — шутливо и с несомненным удовольствием от этого замысла добавила Эмима.

В глубине души он должен был признаться себе, что ему тоже хотелось бы быть чёртом.

— Здесь, — старик показал ему на стоящую под столом большую коробку, — всё, что вам необходимо.

— Это было на чердаке, — словно прочитав мысли Рафаэля, объяснила Эмима. И села за стол. И старик тоже уселся за стол. Было ясно: они знают, что он лежит под одеялом абсолютно голым. И решили на этот счёт позабавиться. Впрочем, догадаться об этом им было нетрудно — ведь подштанники, майка, рубашка и брюки лежали на полу рядом с кроватью. Ночью он просто сбросил их с себя. А утром, отправляясь на колокольню звонить, натянул пуловер и брюки на голое тело, обул сапоги и надел тулуп — лень, за которую он теперь себя проклинал, сейчас стала причиной этой неприятности. Разумеется, ему после возвращения домой не надо было снова раздеваться, однако дело было не только в этом: он испытывал удовольствие при мысли о том, что под одеялом всё ещё сохранилось немного тепла от её тела и от всего того, чем они занимались всю ночь. После такой ночи, невзирая на всё происходящее, было очень приятно лежать обнажённым на тёплом бархате, который к тому же всё ещё сохранял её запах. А теперь всё обернулось сплошной неприятностью. И неловкостью. И одновременно развлечением для этой парочки, которая беззастенчиво ожидала, когда же он наконец выберется из постели. Хотя бы Эмима не должна была проявлять такого бесцеремонного непотребства! Однако никакого толку от этих мысленных упреков не было. Потому что в конце концов ему пришлось встать. Он решительно откинул одеяло. И встал. Как будто бы это ничего не значит. Он не спешил, подбирая с пола майку, и носки, и подштанники. Они за ним наблюдали. Без смущения. И ему показалось, что на лице Михника, так же как на лице Эмимы, появилось выражение определённого удовольствия, которое они не собирались скрывать. Может быть, оно вообще являлось насмешкой. Как бы там ни было, по крайней мере с виду это не напоминало ни враждебность, ни ревность.

Михник, который при подготовке предстоящего маскарада был единственным человеком, обладающим правом выбирать роль по своему вкусу, вырядился в одежды белого дьявола. Отлично сшитый из длинноворсного материала комбинезон с приподнятым хвостом и снежно-белыми копытами вместо сапог, с багровыми рожками над заострёнными ушами, с длинными белыми космами на перчатках был сделан с подлинным мастерством, так что человек, даже не надевая маски, невольно уподоблялся маскарадному персонажу.

— Вам будет жарко, — со знанием дела предупредила старика Эмима, умело помогая Рафаэлю облачиться в костюм епископа, который был необычайно подобен настоящему епископскому облачению.