Йожеф Лендел - Лицом к лицу

— Да, — говорит мама, и они долго молчат. Потом он спросил, где мама работает, она делает гримаску.

— Художественное ремесло? — спрашивает Баница.

— Работаю секретаршей. У нас нет ни сырья, ни клиентов… Не очень веселая работа. А мой шеф не знает орфографии. Но после всех передряг спасибо и на этом.

Баница немного хмурится, смотрит на маму и говорит с холодком:

— Со временем мы научимся орфографии.

— А что вы делаете? — спрашивает мама.

Вот как это началось. А скоро он к нам заглядывал каждый день… «Ах! Я несчастная!» Еще немного, и Баница занял место всех, кто был и во время войны, и после войны. Во второй или третий раз мама спросила:

— У вас есть секретарша?

— Разумеется.

— Красивая?

Он качает головой.

— А вы не хотели бы меня взять в ваше бюро? Или вы и без того довольны?

— Не то, что доволен…

— Значит, красивая?

— Пожилая вдова. Но даже если бы она была самой красивой в мире, директору не пристало флиртовать с сотрудницами.

— Ах, в таком случае, — и мама смеется, сверкая белыми зубами, — в таком случае лучше уж вы меня не принимайте.

Баница понял, что она имела в виду, и я тоже. Мама отдала ему отцовскую книжку.

— Возьмите ее с собой, пожалуйста. Вы мне скажете, что там написано, ладно?

— Это длинная, длинная история, — вздыхает Баница.

— Не завтра же. Когда-нибудь. Вы мне расскажете? Когда-нибудь в будущем?

Как только слышу, что Баница ушел, запускаю сандалием в стену.

— Что это за типчик?

— Как ты выражаешься? Он был другом твоего отца.

— … и будет твоим.

— Не смей говорить непристойностей.

— Когда ты начинаешь угощать водкой…

— Ах, ты, грязный звереныш… — Она показывает на одну из дверей. — Соседи!

— Ну да, что ты думаешь, у них нет глаз и ушей? — я смеюсь.

— Звереныш, — говорит мама и уходит. И забирает на кухню стаканы.

Немного погодя вся история начинает сводиться к жилищному вопросу. Мама сказала Банице, чтобы тот постарался получить квартиру побольше или же вытурил наших соседей. Баница повертелся и кое-что сообразил, достал маленькую квартиру, отдал ее соседям, а к тому времени я выточил для Баницы отдельный ключ от квартиры. Я в этом толк понимаю.

Но звать его «папа»? Еще чего! Тоже мне папа! Он неплохо устроил делишки, что верно, то верно. Маме он объяснял, что легче получить новую квартиру, чем выгнать из нашей соседей, то есть, конечно, относительно легче. И все равно мама сказала, что не слишком он умен. Чистая правда — не очень умный. В том смысле, что не смог для себя отхватить то, что Кертеши.

— Покорные, значит, — заграбастали: дачу, большое авто, деток возят в школу в персональной машине. Но все же ловкости ему не занимать, хватило, чтобы занять папино место.

И можете быть уверены, папино место он занял. Никак не меньше. Это устроить ему удалось.

А к чему это? Зачем ей это нужно, пускать пыль в глаза? Почему? Могла бы заиметь хахаля, приходил бы себе и уходил, но притащить сюда «папу», да еще с полоумной идеей, чтобы он для меня стал отцом… И не то, чтобы он плохой… Но это просто невозможно… Это не…

А мне ничего этого не надо. Уйду отсюда вообще, ненавижу все это. Ненавижу Кертешей, которых звали — какое мне дело, как их раньше звали, — и хочу уехать отсюда. Мама…

Баница влюблен в маму. А она? Не знаю. Она никогда не разговаривает об отце. Мама очень красивая, я бы хотел на такой, как она, когда-нибудь жениться. Только спорта она не любит. Ест немного. «И так толстею».

Я бы ее взял с собой на каток. Тогда она могла бы есть и не толстеть. Когда она входит домой с улицы, щеки у нее такие свежие и холодные, так приятно к ним прижаться. Она тогда как хорошенькая девочка.

Мама все обнюхивает. Я тоже. «Мой маленький песик», так она меня называет, когда я ее обнюхиваю.

Не люблю, когда мама нюхает вещи и при этом морщит нос, она тогда некрасивая. Сегодня она тоже нюхала в прихожей. Ноздри у нее еще дрожали, когда она пришла ко мне. И тут она бросилась все раскладывать по местам и прибирать. Линейку, потом тушь.

Поправила подушку, такими легонькими шлепками. Я подглядел — она себя тоже вот так же приглаживает шлепочками, чтобы быть красивой. Она прекрасно видела, что я делал домашнюю работу, и все же не могла не спросить: «Ты сделал домашнюю работу?» Одна и та же пластинка. А у меня своя: «Уи, маман». И я все кидаю, где лежало. Вынимаю циркули, кладу чертежную доску на стол. Хотя Баница это называет «учить геометрию».

Все чего-то хотят. Владимир Петрович хочет, чтобы я знал геометрию и понимал, что он мне там объясняет по-русски. И еще хочет, чтобы Нуси накладывала ему полную тарелку. Владимиру Петровичу приносят есть в мою комнату. Он всегда долго жует и пережевывает, у меня тогда минута отдыха. Растягиваюсь на диване. До меня доходит вонь его потных подмышек — это он режет мясо, двигает руками. Мама называет его «бедняга», должно быть, потому, что он так любит поесть. Нуси заглядывает: «Добавки?» А Владимир Петрович на седьмом небе: «Да, да, добавки» — и хохочет. С дивана видна его пасть и черные зубы.

Сегодня я позволил ему поспрашивать меня немного по русской грамматике. Потом он хотел перейти к геометрии, но я сказал, что не сегодня. Он что-то там начал бурчать, но я высовываюсь в дверь и зову Нуси маминым голосом: «Нусика, дорогая, принеси, пожалуйста, первую добавку!»

Когда он уже налопался, я показал ему книгу о картинах Мункачи и дал полистать репродукции. «Великолепно, великолепно». Тем временем я могу полеживать на диване и думать, какой он из себя, этот гость из лагеря…

Только я не могу сосредоточиться, пока Владимир Петрович листает книгу. Ну, закрыл. «Великолепно». Пожимает мне руку, выходит в переднюю. Чуть не перепутал пальто. Только когда положил руку в карман, заметил, что не его, а гостя. Наконец, перемирие. Уходит. Великолепно.

Пальто гостя как две капли воды похоже на то, что носит Владимир Петрович, только не так пропитано потом и сильнее пахнет нафталином.

Этот человек вернулся из лагеря. Баница тоже вернулся. А отец нет. Баница нам говорил, что хотел его положить в санчасть. Почему же не положил? Отец был слабый, а Баница сильный. Мог его поднять! Отнести в санчасть на руках. Вместо этого он приходит сюда, чтобы рассказать, что отец… Не хотел он, вот что… А потом пришел еще раз, и еще, и остался. Он муж мамы — добился-таки. Мама — теперь его. А она его даже не любит. Мама любит только меня, или вообще никого. Да, я знаю, что любит. Я ее не люблю. Иногда, да. Иногда очень люблю. Но не чересчур. Не слишком. Когда она возвращается домой из города, и лицо у нее холодное, и я могу прижаться к нему щекой, тогда да.

Отец написал: «Банице этого не понять». Отец понимал.

Рву картон, прикалываю чистый лист к доске, и тут входит мама. «Это на завтра». На старом листе я и так ошибся. Прячу его, но потом нужно будет его куда-нибудь сплавить, в уборную нельзя, может забить трубу.