Генри Хаггард - Приключения Айши

Но я так и не получил определенного ответа и не рискну высказать никаких предположений. Тайна обволакивала и происхождение, и существование Айши – я не знаю об этом ничего достоверного; точно так же тайна обволакивала ее смерти, вернее сказать, ее уходы, – я не могу даже допустить мысли, будто Она мертва. Конечно же, Она продолжает жить – если не здесь, на земле, то в каких-нибудь горних сферах.

Так я верю, и когда пробьет мой час, а он уже совсем недалек, я узнаю, оправдается ли моя вера и явится ли Айша за мной, чтобы быть моей проводницей, как Она поклялась перед смертью. И еще я узнаю то, что Она собиралась открыть Лео, когда он умер: высшую цель их жизни и любви.

Остается совсем недолго, я могу терпеливо подождать, хотя сердце мое разбито, я в безутешном отчаянии.

Орос и все жрецы были ко мне очень добры. Да и как могло быть иначе, ведь они хорошо помнили, что в свое время им неминуемо придется дать полный отчет их грозной повелительнице. В благодарность и я делал для них все, что мог, разработал, в частности, систему управления завоеванной страной Калун, дал им много разных советов.

И вот долгие зимние месяцы истекли, снега растаяли. Пора было отправляться. Они дали мне много драгоценных камней из своих сокровищниц, чтобы я не нуждался в пути; золота у меня было так много, что я не мог унести его один. Они провели меня по Равнине, где крестьяне – те, что уцелели, – пахали и сеяли, к городу Калун. Кругом были почерневшие развалины, один лишь мрачный дворец Атене стоял невредимым, но туда я не захотел заходить, ибо этот дворец был для меня – и навсегда останется – Домом Смерти. Я остановился за крепостной стеной, у реки, как раз там, где мы с Лео высадились, после того как безумец Хан отпустил нас на свободу – точнее сказать, отдал на растерзание своим кровожадным псам.

На другой день мы сели в лодку и отправились вверх по реке, мимо того места, где затравили двоюродного брата Атене. Ночь я провел в доме над воротами: это была бессонная ночь.

Наутро я пошел вдоль ущелья и, к своему удивлению, увидел, что через некогда бурный, теперь обмелевший поток переброшен грубо сколоченный мост, а по отвесной стене пропасти на другом берегу тянутся вверх такие же грубо сколоченные, но достаточной длины лестницы. Здесь я попрощался с Оросом, который одарил меня такой же благожелательной улыбкой, как и в день первой нашей встречи.

– Мы видели с тобой много странного, – сказал я, не зная, что сказать.

– Много очень странного, – отозвался он.

– И как бы то ни было, друг Орос, – продолжал я довольно бестактно, – события в конце концов сложились для тебя благоприятно, ибо твои плечи облекла царская мантия.

– Эта мантия принадлежит не мне, – уточнил он, – и в один прекрасный день ее с меня снимут.

– Ты хочешь сказать, что великая Хесеа не умерла?

– Хес никогда не умирает. Только меняется, вот и все. Ветер то дует, то затихает, и кто может тогда сказать, в каком именно месте земли или же за ее пределами дремлет он в это время? Но на утренней или вечерней заре, в полдень или в полночь он снова задует, и горе тем, кто окажется на его пути.

Вспомни о грудах мертвых тел на равнинах Калуна. Вспомни, какое поручение Она дала шаману Симбри, его последние слова. Вспомни исчезновение Хесеа с вершины Горы. О чужеземец с Запада, ее возвращение так же неминуемо, как восход солнца, и в этой заемной мантии я ожидаю ее пришествия.

– Я тоже ожидаю ее пришествия, – ответил я, и мы расстались.

Сопровождаемый двадцатью отборными людьми, которые несли провизию и оружие, я без особого труда взобрался по лестницам и на этот раз перевалил через горы без каких бы то ни было происшествий. Эти люди даже проводили меня через пустыню, пока однажды вечером мы не увидели гигантского Будду, который, восседая перед монастырем, вечно взирает на пески и снега: здесь мы и заночевали.

Когда я проснулся на другое утро, жрецы уже ушли. Взвалив на спину торбу с вещами, я медленно побрел дальше и к закату уже добрался до монастыря. У дверей, созерцая небеса, сидел дряхлый старик в порванной накидке. То был наш друг Куен. Поправив на носу роговые очки, он посмотрел на меня.

– Я ждал тебя, брат из монастыря, называемого Миром, – сказал он, тщетно пытаясь скрыть переполняющий его восторг. – Видно, твой пост затянулся, и, побуждаемый голодом, ты возвратился в это бедное место.

– Да, превосходнейший Куен, – ответил я. – Я и впрямь изголодался – по покою и миру.

– Да осенит мир и покой все дни этого твоего воплощения. Но скажи, где другой брат?

– Умер, – ответил я.

– И, стало быть, возродился в другом месте или почиет в Дебачане. Мы еще встретимся с ним, несомненно. Пошли со мной, и ты поешь и расскажешь мне обо всем, что случилось.

Я поел – и в тот же вечер рассказал ему все. Куен слушал с почтительным вниманием, но мой рассказ, при всей его странности, не вызвал у него особенного удивления. Он так подробно излагал мне свою удивительную теорию перевоплощений, что в конце концов я стал клевать носом.

– Во всяком случае, – сонно заключил я, – мы все, видимо, обрели святую заслугу, которая зачтется нам в вечных перерождениях. – Я думал, что ему приятно будет слышать привычную фразу.

– Да, брат из монастыря, называемого Миром, – сурово ответил Куен, – конечно, мы все обретаем святую заслугу, но, позволь мне заметить, ты обретаешь ее очень медленно, я уже не говорю об этой женщине… колдунье… или могущественном злом духе, чьи имена, как ты говоришь, Она , Хес и Айша на земле, в авичи [105]– Падшая Звезда.

(Здесь обрывается рукопись мистера Холли; последние ее страницы сгорели, когда он бросил ее в камин своего дома в Камберленде.)

Мужа ученейшего и моего друга (лат.). – Здесь и далее примеч. перев., если не указано иное.

Сильный и красивый, или, более точно: Прекрасный. – Примеч. Л. X. X.

Калликрат, на которого ссылается мой друг, был спартанцем. Геродот (История, книга девятая, 72) отмечает его необыкновенную красоту. Он пал в знаменитой битве при Платеях (22 сентября 479 года до н. э.), когда лакедемонцы и афиняне, возглавляемые Павсонием, разгромили персов, истребив более трехсот тысяч человек. Привожу перевод этого отрывка: «Калликрат же, погибший в сей битве, почитался одним из красивейших греков того времени – не только среди самих лакедемонцев, но и среди других греческих племен. Когда Павсоний приносил жертву, Калликрат был ранен в бок стрелой, но они продолжали сражаться, и когда его, уже умирающего, понесли прочь, он сказал платейцу Аримнесту, что не страшится гибели за Грецию, но сожалеет, что так и не совершил достойного себя подвига». Этого Калликрата, по-видимому, столь же отважного, сколь и прекрасного, по свидетельству Геродота, похоронили среди илотов. – Примеч. Л. X. X.