Александр Сегень - Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Мы пахали! — проворчал Выкрутасов, но постепенно от гнева и ненависти душа его переходила к сочувствию и жалости. Еще бы не жалко, если сиськи рвут! Только, конечно, не сиськи, это слово грубое, грудь. Хотя, когда сиську, почему-то жальче.

— Я бы этой Латке всю морду расцарапала, — захныкала в свою очередь Клавка. — Так потом хоть уходи из большого спорта. Она, мразь, всюду свои щупальца распустила. Одно слово — мафия.

— А кто она такая-то? — спросил Выкрутасов. — Сутенерша, что ль, ваша?

— Ага, пионервожатая, — шмыгнула носом Жанка.

— Тихо! — вдруг всполошилась Клавка. — Кажись, она!

Все трое молча минут пять прислушивались к голосам, звучащим вне выкрутасовского убежища. Дмитрий Емельянович даже подошел к двери, прислонил к ней чуткое ухо и очень скоро услышал, как барменша Катька сообщала кому-то:

— Они в семьсот двадцать седьмом спрятались. Там у них какой-то жалельщик завелся. Сегодня только приехал.

— Сволочь Катька, — сказал Выкрутасов. — Сдала она вас, сестренки, со всеми потрохами.

— Чтоб ей самой десятерых ментов обслужить! — проскрипела зубами Клавдия.

— Ну что, капитулирен? — встала с кресла Жанна, оправляя на себе все свои условные одежки.

— Погодите, попробую пойти на таран, — сказал Выкрутасов, открыл дверь, вышел и тотчас закрыл замок с наружной стороны. К нему по коридору приближалась решительным шагом молодая особа с весьма нацистским выражением лица. Барменша Катька высовывалась из-за угла. Увидев Выкрутасова, трусливо скрылась. Дмитрий Емельянович и нацистка прошли друг мимо друга, но, услышав за спиной стук в дверь, Выкрутасов оглянулся и спросил:

— Вы ко мне?

— Если вы из двадцать седьмого, то к вам.

— Что вам угодно?

— Кто там у вас?

— Простите, а вам какое дело?

Тут из-за двери раздался голос Жанны:

— Да ладно, Мить, открой ей, она все равно не отступится.

— Открывайте, — приказала нацистка.

— Стало быть, это вы и есть, пионервожатая Латка? — спросил Дмитрий Емельянович, жалея, что не удается спасти девчонок от ментовского субботника.

— А вы, стало быть, и есть тот добрый дядя? — в ответ презрительно усмехнулась нацистка.

Выкрутасов медленно подошел, вставил ключ в скважину и с вызовом глянул сутенерше в глаза. Тут в голове у него закружилось от ужаса и неожиданности. Перед ним стояла та самая — его красавица-казачка Галя.

— Это ты? Галка! Неужели это ты?

— Постой-постой… — обмякла в свою очередь путановожатая.

— Не может быть! Кажется, Дмитрий?

— Он самый.

— Вот так встреча! — В лице сутенерши нацистское выражение сменилось вполне человеческим. Боже, как же она изменилась! Была такая милая девочка, а теперь…

Выкрутасов открыл дверь.

— Лат! Ну прости нас, ну не могу я больше на субботник, я же в прошлый раз отпахала! — заныла Жанка.

— Она же в прошлый раз отмучилась, — сказал свое слово Дмитрий Емельянович. — Отпусти их, Галочка!

— С какой это стати! — возмутилась сутенерша. — Или у вас тут…

— Да нет, Лат, он нас пальцем не тронул, честное слово! — сказала Клавка. — Одно слово — козел. Но добрый.

— Я добрый, Галкыш, и пальцем их не тронул. Мне их жаль. Отпусти их, — взмолился Дмитрий Емельянович.

— Он, между прочим, из чеченского плена бежал, — сказала Жанна. — Год там томился. Человеку нужно было только доброе слово.

В воздухе зависло гнетущее ожидание. Наконец, путано-вожатая махнула рукой:

— Чорт с вами, живите.

И — зашагала прочь по коридору.

Дмитрий Емельянович уныло вошел в свой номер, сел на кровать, уронил лицо в ладони и заплакал.

— Ты что, Митька! — всполошились девки. — Что с тобой, брат? Да ты чего? Нервы, да? Последствия плена, да?

Он только тряс головой и плакал. Наконец слезы окончились, он громко высморкался об угол простыни и произнес:

— А ведь это она, девки вы мои!

— Кто?

— Латка ваша. Это я к ней ехал. Вот вам и романтика! Что жизнь с людьми делает, а? Ну скажите вы мне, как такие получаются метаморфозусы, а?

— Да ты что! — вскрикнула Жанна. — Ты?! К Латке?!

— К Латке, — кивнул Выкрутасов. — Только она почему-то раньше была Галиной.

— Она и была раньше Галиной, — подтвердила Жанна. — А потом, когда, как говорится, прошла через плевелы к звездам, стала называться Галатеей.

— Во как! — подивился Выкрутасов. — А через какие плевелы она прошла?

— Постой-постой, братик, — сказала Клавка. — А не ты ли тот самый москвич, из-за которого у нее вся жизнь кувырком покатилась?

— Каким кувырком? — обомлел Дмитрий Емельянович.

— А таким, — сказала Жанна, — что ее один москвич залетный соблазнил и бросил, а она по нему стала сохнуть и поехала в Москву разыскивать негодяя. А там ее другой охмурил. Писатель, его книги сейчас повсюду валяются. Он это… как это… властитель умов. Это он ее называл Галатеей. Потом она от него забеременела, а он ее выгнал, сказал, что писатель не имеет права копаться в пеленках и проверять дневники. Так Латка сама мне рассказывала. Мы с ней одно время дружили, покуда она не стала пионервожатой. Она тогда еще ничего была, это уже сейчас скурвилась.

— А ребеночек? — спросил Выкрутасов с замиранием сердца.

— Ребеночка она родила, — сказала Клавка. — Нормальный парнишка, Леон.

— Леонид?

— Нет. Леон. Ну фильм еще такой есть. В школу ходит. В каком он сейчас классе, Жанк?

— В третьем. Слышь, Мить, может он от тебя?

Выкрутасов вздрогнул:

— Нет, этого не может быть. Поверите ли, девчонки, но мы с ней даже не целовались.

— Да ты что! — заржала Клавка. — Иди ты!

— Честное слово! — воскликнул Дмитрий Емельянович.

— Ну и что, — сказала Жанка. — Может, у нее от тебя непорочное зачатие произошло.

— Даже непорочного не могло быть, — решительно отверг это предположение Выкрутасов. — В каком, говорите, ее парнишка классе учится? В третьем? Значит, ему сколько? Девять? Десять? А я с ней был двенадцать лет назад знаком. Эх, как же мы тогда влюбились друг в друга!

— А чего ж ты тогда сбежал, москвич гребаный! — возмутилась грубая Клавка.

— Чего сбежал, — вздохнул Выкрутасов. — У меня семья была, девочки, я семью не мог бросить. У меня нравственные принципы. Может, это, конечно, сейчас не модно, но уж такой я уродился.

— Урод! — фыркнула Клавка.

— Вот она из-за твоих нравственных принципов и с крыши съехала, — сказала Жанна. — Если бы не ты, она бы, может, сейчас не была такая стерва.