Яан Кросс - Раквереский роман. Уход профессора Мартенса [Романы]

Да, мне приходится признаться: я тщательно выспросил у старой госпожи суть дела и сделал для себя кое-какие пометки. И от нее я получил записи — иные в две-три, иные в десять — двадцать строчек, которые должны были служить мне материалом. К слову сказать: путаница в этих записях находилась в поистине женском противоречии с ясностью ее устных разъяснений. К вечеру я составил протест. Я уже раньше замечал: подобные вещи у меня всегда получаются с такой легкостью, что другие только диву даются, и доставляют они мне не муки, а скорее удовольствие. Я процитировал привилегии Сигизмунда-Августа, и полицейский устав Класа Тотта шведского времени, и кодекс Будберга-Шрадера (все эти тексты нашлись на стеллажах ландгерихта, и их всегда в подобных случаях цитируют), а от себя написал еще следующее: Любекское право действительно распространялось на город Раквере начиная с 1302 года, но это право исчезло вместе с самим городом, когда князь Шереметев, освобождая нас от шведов, спалил его столь основательно, что ни балки в золе, ни камня на камне не осталось. И в заключение я еще добавил — мне это вспомнилось по ходу работы: едва ли кому-нибудь делает честь сейчас обосновывать свои права, опираясь на прошлое Раквере, если еще двести лет назад светлой памяти Балтазар Руссов назвал этот город маленьким Содомом…

Спустя две недели госпожа фон Тизенхаузен велела позвать меня к себе и сообщила: ландгерихт отклонил требования ее крестьян и присудил жалобщикам по сорок ударов розгами. Но не ради этого сообщения вызвала она меня, а для того, чтобы спросить, не пожелаю ли я поступить к ней на должность домашнего учителя.

Как явствует из того, что я здесь нахожусь, я принял ее предложение. Однако не потому, что она предложила мне три рубля в месяц, то есть больше, чем я мог бы получать в ландгерихте, и помимо того бесплатные квартиру и стол. Или, во всяком случае, не только поэтому. Она упомянула также, что по распоряжению губернатора, направленному им выруярвескому мангерихту, наказание крестьян, подло на нее нажаловавшихся, состоится через две недели. И ради острастки окрестных жителей, чтобы неповадно было, должно происходить в Раквере на рыночной площади.

О господи, я же знал, что во всех случаях ландгерихт отклонил бы их жалобу. Даже если бы старая госпожа не соизволила представить какие-то возражения, высокий дворянский суд все равно растоптал бы это мужицкое высокомерие! Но, может быть, их присудили бы не к розгам или, может быть, не к сорока, а только к двадцати или тридцати ударам, будь протест госпожи Тизенхаузен написан менее ловко… Сейчас мне и себе самому трудно это объяснить, но я чувствовал себя в какой-то мере виноватым в том, что на крестьян обрушилась эта кара. Разумеется, не так уж сильно я казнил себя. Ибо в этой стране наказание розгами слишком обычно. Кстати, и в Пруссии дело обстоит подобным же образом. Это почти как хлеб насущный, и не только на мызах, но даже в университетах. Я и сам получил по шее от йенских педелей. Но должен сказать: каким-то странным, каким-то гнетущим и в то же время щекочущим нервы образом и ожидание зрелища на Раквереской площади подтолкнуло меня сюда приехать.

Итак, я велел Тийо проследить, чтобы с мальчиков сняли намокшую от снега одежду и досуха их растерли, а сам, стряхнув сапоги, постучался и вошел к госпоже.

Старая госпожа Тизенхаузен — высокая, теперь, в свои семьдесят лет, почти худощавая женщина с резкими чертами лица, седеющей головой и все еще ясными глазами. От пустяка она могла удариться в панику и запричитать без больших на то оснований. Однако в серьезных случаях дело, кажется, обстояло совсем наоборот. В семье существовала легенда о ее непоколебимом спокойствии, когда она молоденькой девушкой во время Северной войны оказалась там, где шел рукопашный бой. С разных сторон я слышал, какое подобающее дворянке хладнокровие она проявила, когда одной сентябрьской ночью горели амбары бывшего францисканского монастыря, служившие амбарами и на ее мызе. Причем беда состояла не только в том, что половина урожая была уже засыпана в закрома, но и в том, что сильный восточный ветер нес через парк клочья огня прямо на крышу господского дома. И я представляю себе, с каким барственным спокойствием, хоть и с рдеющим от жаркого огня лицом, она следила за пожаром. И точно такое же, только совсем бледное лицо было у нее сейчас. По запаху, который пробивался сквозь благоухание одеколона в ее комнате, я понял, что она велела Тийо накапать ей валерьяновой микстуры.

— Госпожа пожелала меня видеть?

Она сказала:

— Беренд, закройте плотнее дверь. Видите ли, несмотря на вашу молодость, вы несколько раз давали мне хорошие советы. Сейчас, как вы знаете, Якоб в Германии, а остальные мои дети — кто где, да и вообще… Так что я в еще большем одиночестве, чем бываю обычно. И я хочу услышать от вас совет. Только дайте мне клятву, что не будете об этом никому говорить. Да-да. Поднимите правую руку. Вот так. Клянетесь?

— Клянусь!

— Садитесь.

Я сел напротив нее в скрипнувшее кресло у столика на изогнутых ножках. Тонкой, в коричневых крапинках рукой без колец она поглаживала вышитую скатерть и вдруг подняла на меня глаза. Сорок лет назад она, видимо, была замечательно красивой женщиной.

— Беренд, заметили вы здесь, на мызе, что-нибудь особенное?

Вопрос мне показался странным. Однако я попытался тщательно вглядеться в мое раквереское время. Что же особенное я мог здесь заметить? Обычная мыза. Обычная среди самых роскошных мыз этой страны. Обычные люди. Из высших слоев здешнего общества. Вообще: здесь так, там несколько иначе. Помимо того, у меня не было личного опыта для сравнения с другими дворянскими домами. Я покачал головой:

— Что-нибудь особенное? Нет.

— А вы помните того француза — вы уже находились тогда в моем доме, — который минувшей весной был здесь проездом из Петербурга в Таллин и обедал у меня, этого маркиза?

Я ответил:

— Хорошо помню. Небольшого роста господин в алонжевом парике. Не запомнил только его фамилии — Дюбуа или Дюфуа, что-то подобное.

Старая госпожа сказала:

— Да-а. Возможно. Этот господин умер. И выходит, что он был свинья.

Подобные слова в устах старой дамы звучали не часто, но и не были неожиданными. Я молча ждал продолжения. Она сунула руку под скатерть (ей не были чужды повадки горничной) и достала письмо.

— Прочтите! Помните, что вы дали клятву. Я получила это сегодня утром из Петербурга. Тогда вы поймете…

Я взял письмо и сперва пробежал его глазами, ни о чем не спрашивая. Оно было написано ровным почерком переписчика, французский текст без подписи гласил:

«Mon cher cousin! [2] Мой дорогой кузен! ( франц .).