Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

После этого раздались громкие пьяные рыдания, оборвавшиеся короткими гудками. Посоветовавшись, мы с Николкой решили пока не трогать Ардалиона, оставить его в покое. Он сильный человек и выкарабкается. В этом можно было не сомневаться, если даже импульсивный Николка нашел в себе силы и не сломался. А вот судьба Мухина вызывала у меня сильные опасения. На другой день после визита к Старову, я позвонил домой к Мухиным и поговорил с Цокотухой. То, что она сообщила, ошарашило меня и ужасно расстроило:

— Ваш замечательный Игорь прекраснейшим образом устроился. Его подобрала какая-то бабенка, приютила у себя, и теперь они вместе пьянствуют и развратничают. В общем, Игоречек пошел по рукам. Детей ему не видать, как своих ушей.

— А ты случайно, не можешь сказать мне, как его найти?

— Знать не знаю и знать не хочу! — словами Николки ответила Муха. — Ни телефона, ни адреса этой мегеры, которая его приютила.

— А ты не могла бы попросить его, чтобы он позвонил мне, когда будет звонить тебе?

— Ты знаешь, Федь, меня так колотит всю, когда я слышу его поганый голос, что если вспомню — передам, а не вспомню — не сердись на меня. Ладно?

Таким образом, до начала лета двое из нашей четверки выпали из круга моего внимания, а потом, в середине июня, на меня напала жесточайшая депрессия, от которой я едва не попал в психушку. Началось все с того, что я снял однокомнатную квартиру на «Баррикадной», из окон которой хорошо был виден Белый дом, и в этой квартире я решил устроить мастерскую, где можно было бы уединяться и работать над серией офортов под названием «Гримасы». Да, я всерьез решил повторить Гойю, и именно поэтому в качестве техники выбрал офорт, над овладением которым нужно было как следует попотеть. Я купил все необходимое оборудование, материалы и учебные пособия. Но дело не шло. С каждым днем я все больше чувствовал, как на меня надвигается и надвигается какая-то страшная мрачная туча. У меня стали появляться слуховые галлюцинации, я слышал голоса, зовущие меня куда-то, крики чаек, детский плач, хохот каких-то недобрых существ. В конце концов, я четко осознал, что безумно тоскую по Ларисе. Я ничего не мог поделать с этим горестным осознанием и дошел до того, что однажды ночью, выпив в одиночестве бутылку водки и нисколько не запьянев, я увидел, что за шторой кто-то стоит и тихо поет голосом Ларисы, но я знал, что это не она, а бес. Тихонько, чтобы не спугнуть мерзкую тварь, вздумавшую меня дразнить, я достал пистолет генерала Шумейко, спустил его с предохранителя и выстрелил туда, где, как мне казалось, за шторой находится непрошенный глумливый гость. Раздался звон высаженного пулей оконного стекла, я подбежал, отдернул штору. Там никого не было. Я осмотрелся по сторонам и выстрелил в распахнутый шкаф. Потом я обратил внимание на то, что внутри бутылки страшного александрийского старика, стоящей на столе, появилось лицо Ларисы, искаженное невероятно гадкой гримасой. Я выстрелил в бутылку, она дернулась, соскочила со стола, разбилась, а я, обезумев, стал палить во все стороны, пока не иссякла обойма. Наутро я дал себе полный отчет о нанесенном ущербе, больше всего жалея о бутылке страшного старика — внешняя ее составляющая, пивная бутылка, разбилась, и теперь оставалась лишь бутылка из-под швеппса, внутри которой чернел пузырек, содержание коего по-прежнему оставалось загадкой.

Мне пришлось временно переехать к родителям и дать себе клятву пока что не пить горькую. Это помогло в том смысле, что не было больше таких кошмарных галлюцинаций, но тоска по Ларисе непрестанно росла во мне и терзала безбожно. Лучшим средством от этой тоски был бы какой-нибудь изящный роман с красивой и не слишком прихотливой девушкой лет двадцати пяти, но со мной и впрямь было неладно, потому что я видеть не мог красивых девушек и женщин — ни в компаниях, ни в метро, ни на улице, они казались мне искусственными, пластмассовыми, как запах попкорна, уже поселившийся этим летом в Москве, доселе не знавшей этого чуда западной цивилизации. Несколько раз я задумывался о том, что будь я христианин, я нашел бы способ избавления от тоски по Птичке. Однажды Николка приехал ко мне в съемную квартиру на «Баррикадной» посмотреть, как я осваиваю офорт, мы сели перед телевизором пить пиво и есть жирных лещей с икрой, и я поделился с ним своими проблемами. Он предложил мне пойти вместе с ним на очередное сборище организации «Русский стяг», в которую, как оказалось, он с недавних пор вступил. И я согласился. Через несколько дней мы отправились с ним в один из подмосковных поселков, где базировался штаб организации, и там я провел четыре душеутешительных часа в не слишком многочисленной компании молодых людей, которых средства массовой информации с уверенностью причислили бы к фашиствующему элементу в современной, послегекачепешной России. На самом деле все это были честные и хорошие, хотя и не очень умные, молодые парни, которым казалось, что в их руках судьба Родины, что они верят в Христа, что необходимо изучать технику рукопашного боя, штудировать Ильина, Солоневича, Гитлера, Муссолини, Генри Форда, Дугласа Рида, и тогда заря возрождения взойдет над Россией. Я смотрел на них с жалобной иронией, горюя о том, что не могу быть таким же, как они, что какая-то единичная человеческая особь женского пола волнует меня больше, чем наглая толпа жуликов, захвативших власть в стране. Как бы я хотел отдать все свое никчемное остроумие за то, чтобы, как они, твердо верить, настойчиво стремиться, горячо любить и люто ненавидеть.

— Конечно, я понимаю, что ты скажешь, — говорил мне Николка в электричке, когда мы возвращались. — И все-таки… все-таки…

— Конечно, я понимаю, что «все-таки… все-таки…» — возразил я. — И потому я лучше промолчу.

И ведь надо же так совпасть, что именно в тот самый вечер, когда я вернулся со сборища «стяговцев», мне позвонила моя старая знакомая Лена, с которой я виделся в последний раз полтора года тому назад — в том ноябре, когда мы еще недавно только вернулись из поездки в Египет и Турцию. Мысленно прикидывая, сколько времени мы не виделись с Леной, я поразился: «Боже мой! Вот уже скоро будет целых два года, как Птичка нырнула в мое сердце с борта фелюги!»

— Привет! — сказала Лена. — Как поживаешь? Почему не звонишь? Разве так трудно хотя бы раз в полгода сообщать о себе?

— Я долгое время был в отъезде. Катался по Европе.

Минут пятнадцать между нами шел полупустой разговор, во время которого мне приходилось выдумывать сатирические описания европейских нравов, обычаев и образа жизни, потом Лена сказала:

— А знаешь ли ты, что я, наверное, скоро выйду замуж?

— Откуда же мне знать! Поздравляю! На свадьбу позовешь?