Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

В октябре начались дожди, я вернулся в Москву и по совету Насти и Андрюши купил себе щенка колли. Причем, у кого! У незабвенного господина Гессен-Дармштадского — Александра Георгиевича Кардашова, критика и литературоведа, члена Союза писателей. С ним меня свел Игорь Мухин. Оказалось, что Александр Георгиевич родился и вырос на одной из улиц вблизи храма Иоанна Богослова, и как-то раз, наведавшись в родные места, он забрел в церковь, увидел там знакомое лицо в образе псаломщика и после службы решил подойти и засвидетельствовать свое почтение. Он подружился с Игорем, а когда его сука ощенилась, Игорь даже приложил некоторые старания для устройства щенков, в частности, один экземпляр был сосватан мне. Щенок мне понравился — крепкий, упитанный, у него уже было имя, которое тоже пришлось мне по вкусу — Фортинбрас Шепард. Я заплатил за него пять тысяч рублей и привез в квартиру на «Баррикадной». Имя Фортинбрас — довольно длинное, и я сначала сократил его и звал щенка Фортом, но потом мне стала больше нравиться фамилия моего пса в переводе на русский язык: Шепард ведь значит — пастух. Я и остановился на простом русском слове — Пастухов. И щенок быстрее всего привык именно к этой кличке. Пастухов оказался веселым и добрым малым, он любил кусать меня за пятки, требуя игры. Гулять я стал выводить его в январе, когда основательно лег снег, произведший на него неизгладимое впечатление — он мог целый час носиться по двору, подцепив на нос горку снега и стараясь не уронить ее на бегу, таков был его излюбленный вид спорта.

Тогда же, в январе, я помирился с Николкой, он лишь в конце года вернулся с раскопок, на которых заработал гораздо больше денег, чем в Мексике, стоило ехать за три моря синицу искать. Я позвал его к себе в гости, познакомил с Пастуховым и узнал о печальной судьбе Ардалиона Ивановича — бедняга допился до такой степени, что перед самым Новым годом угодил в больницу с подозрением на рак печени. За время его пьянства он лишился всего — фирмой «Танте» завладел Миша Обухов, милый, улыбчивый юноша, который не только оставил своего недавнего шефа на бобах, но при случае даже посоветовал Ардалиону Ивановичу застрелиться.

Николка за последние полгода стал еще более мужественным и красивым, лоб его пересекал изящный шрам, начинающийся над бровью и уходящий в чащу волос на голове. Вряд ли кто-нибудь теперь мог бы сказать о Николке: «красивый мальчик». Это был настоящий, закаленный мужчина. О политике мы почти не разговаривали, но однажды я все же намекнул ему, что президент столь же несимпатичен мне, как и ему. На другой день мы отправились в больницу, где лежал Ардалион Иванович. Увидев меня, Тетка не смягчился. Его осунувшееся, испитое лицо налилось ненавистью.

— Уходи, Федор! — сказал он. — Я ценю, что ты пришел, но ты уходи! Ты враг мне на всю мою жизнь, и ничто не изменит моего к тебе отношения.

Спасибо, что не обзывал и не вопил, как в прошлый раз по телефону. В расстроенных чувствах я приехал домой и сердечно пожаловался Пастухову, который с довольно умным видом вздыхал, словно хотел сказать: «Ох, хозяин, какой же ты, ей-Богу! Потерпи, пройдет еще какое-то время, и все само собой как-нибудь уладится». Надо было позвонить Игорю и рассказать ему о том, какая беда свалилась на Ардалиона Ивановича. Я набрал номер телефона Лены, она подошла сама, голос ее был грустный. Оказалось, что у Игоря тяжело заболел старший сын, и Игорь неотступно находится дома у постели больного. Час от часу не легче.

Вообще начало года выдалось не приведи Боже. Весь конец января я промучался с зубами, доставив своей болью — ее я не в силах был скрыть — страдания бедному Пастухову, который очень переживал за меня. Потом, когда я, наконец, вылечил зубы, меня однажды, в начале февраля стукнули по голове, как Николку и ограбили в метро. Случилось мне возвращаться пьяному с дня рождения Насти Тихоновой, который праздновался на даче генерала Грохотова. Почему я не остался там ночевать? Да потому, что вдрызг разругался с гостями и хозяевами, когда они стали доказывать мне, что все зло заключается в существовании Российской Империи, что как только Россия разделится на более мелкие государства — Дальний Восток, Камчатку, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Урал, Карелию, собственно Россию и так далее, тогда и наступит настоящая демократия и процветание. И ладно бы это говорил какой-нибудь Вася Крапоткин или какая-нибудь Софочка Мандельштам, а то ведь и мои дорогие Настя и Андрюша, с которыми мы провели такие славные деньки в прошлом году в сентябре, принялись поддакивать и требовать немедленно разогнать парламент, немедленно казнить на площадях всех коммунистов и фашистов, то бишь, красно-коричневых, немедленно установить демократическую диктатуру, что я тотчас переиначил в «тираническую демократуру», короче, завелся такой бредовый и кровожадный разговор, что мне стало тошно, особенно когда потекли слюнявые славословия в адрес «Гайдарушки» и «Гаврилушки». Был бы на моем месте Николка, он бы, пожалуй, подпалил дачу покойного генерала, чтобы тому с того света было не противно слушать разговорчики своих потомков. И я незаметно исчез, прихватив с собой полбутылки коньяку, который пил в электричке, возвращаясь в Москву. Час был поздний, в метро народу мало, черт меня дернул сойти с электрички на станции «Выхино», сесть в метро и уснуть там. Сквозь сон я услышал слова: «Сумка хорошая, чистая кожа, часы, шапка новая…» Я открыл глаза и увидел двух молодых парней, с интересом рассматривающих мою персону. Я усмехнулся и показал им кукиш. Они встали, подошли к двери, но когда поезд остановился на станции, резко подпрыгнули ко мне, ударили по голове чем-то тяжелым, сорвали шапку, взяли сумку, вывернули карманы, в которых было тысяч тридцать, успели даже снять с руки часы и выскочили из вагона, прежде чем двери захлопнулись. По лицу у меня текла кровь, вагон был пуст и мне хотелось выть. На следующей остановке в вагон напротив меня сел парень лет двадцати пяти в новенькой дубленке и шапке, с правильным русским лицом, на котором светились чистые голубые глаза. Он удивленно смотрел на мое лицо, залитое кровью, но молчал.

— Какая следующая остановка, славянин? — спросил я горестно.

— Конечная, — пропищал он несколько писклявым голосом.

— О черт, проехал! Вот видишь, славянин, что славяне со славянами делают! — указал я ему на струйки крови, продолжавшие стекать с моей головы.

— Если ты думаешь, что в таком виде можешь меня соблазнить, то глубоко заблуждаешься-а! — кокетливо сообщил мне «славянин» и подошел к выходу.

— Да ты что, дон педро? — догадался я сквозь муть пьяного сознания и туман в ушибленной голове. — В таком случае, не могу не наградить пинком.