Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— И на старуху бывает проруха, — развела руками Тамара. — Вот я старуха, а отнимаю у вас время, которое вы могли бы потратить на какую-нибудь свою птичку.

— Вы не старуха. Вы умнее меня, но моложе. И вы мой друг. Мне невыразимо приятно общаться с вами.

— Странный подбор у вас друзей, я погляжу, — рассмеялась она. — Неверные мужья и жены, премудрые старухи… А очень смешной вид был у вас, когда вы их узрели!

После свежести морского побережья особо чувствовался запах пожарища, когда мы вернулись на территорию пансионата. Пожелав Тамаре спокойной ночи, я пришел в свой номер, лег в постель и принялся с тоскою размышлять о сюрпризах сегодняшнего дня. Мысли о ГКЧП меня почти не занимали — я знал, что там все давно заведомо расписано и распланировано и не определены разве что нюансы. Другое дело — совместный отдых на Черном море Игоря и Ларисы, чего никто не мог планировать. Бедный Николка! Но он, по крайней мере, наверняка пока еще ничего не знает. А вот Маша Мухина, которая пожертвовала ради Игоря всем, даже красивой фамилией Советникова, она-то должна знать. Представляю, каково ей теперь.

Погоди, погоди, а ведь Николка перед отъездом тоже чуял неладное. На моем дне рождения, когда Птичка отправилась танцевать с Ардалионом, а Мухин танцевал с Машей, Николка сказал мне:

— Вот скажи, разрешать мне Ларисе лечиться у Игоря?

— Она что, больна?

— Да, у нее кое-какие неполадки, нужен хороший специалист, но тут мы с ней полярно разошлись во мнениях. Она считает, что зачем искать другого специалиста, если есть под рукой друг Мухин, который очень ценится в своей области. Она уверена, что ей нужно лечиться только у него. А я считаю, что здесь есть какая-то… неделикатность. Мне кажется, именно потому, что он мой старинный друг, он не должен лечить мою жену. Ну, если бы там зубы, насморк, скарлатина, что угодно, только не это. Почему-то я никак не могу переступить. Может быть, я дикарь и ни один западный цивилизованный человек не стал бы даже думать, но не нравится мне и все, и никакая цивилизация мне не нужна после этого.

— А по-моему, цивилизация здесь ни при чем, — сказал я. — И ты совершенно прав. Не нужно ей лечиться у Игоря. Он может вполне спокойно найти ей другого гинеколога своего уровня, вот и все.

Потом, когда спустя месяц мы провожали Николку и его друзей и коллег в Мексику, оставшись на несколько минут с ним наедине, я поинтересовался, как здоровье Ларисы, и он бодро ответил, что Игорь просто волшебник — блестяще сделал операцию и теперь у Птички все в полном порядке.

— Значит, все-таки Игорь? — спросил я.

— Ну Игорь, ну Игорь, ну что — Игорь? — закипятился Николка. — И что в этом такого? В конце концов, мы живем в двадцатом веке, а не в одиннадцатом. Надо спокойнее смотреть на многие вещи. А то придумываем сами себе сложности.

— Да ладно тебе! — перебил его я.

Он поморщился:

— Ужасно мне это, старик, неприятно. Родной друг Игорь, с которым уж четверть века дружим, стал противен. Вроде нормально-нормально, а потом как посмотрю на него, как представлю… С души воротит. Как жалко, что не могу взять с собой Ларису.

— А, кстати, почему не можешь?

— Да уж поздно. Раньше надо было. Да и там ведь не на курорт едем, а пахать в поте лица.

— Ну и зря. Пусть бы и она в поте лица. А чем она здесь-то будет заниматься?

— Ее Ардалион обещал устроить на одну отличную работу — в частную кинокомпанию.

— Зря. Ей-богу, зря!

Эх, Николка, Николка. Взял бы и впрямь ее в Мексику с собой в охапку, а заартачилась бы, так силой — жена! Нет, пожалел, оставил дома. А лечение-то вон как обернулось.

И все-таки, не укладывалось в голове, как Игорь, который всегда был преданным и любящим мужем…

Назавтра, после тенниса, купания, завтрака и прогулки на базар, мы с Тамарой вновь лежали на пляже и загорали. Какое-то время я еще мог выдержать, но потом не утерпел, поднялся и сказал:

— Я скоро приду.

— Не нужно, Федор, не ходите, — сказала Тамара. — Оставьте их в покое.

— Я и сам понимаю, что не нужно, но ничего не могу с собой поделать, меня так и подмывает.

— Вы что, неравнодушны к этой женщине?

— Почему вы так решили?

— Чувствую.

Ничего себе! Я снова лег с нею рядом и стал вспоминать все наши разговоры, где бы я мог хоть как-то намекнуть на мое неравнодушие к Птичке.

Я всегда был сама деликатность, и если Тамара что-то «почувствовала», то следовало бы молчать в тряпочку. Я вскочил и бросился в воду. Заплыл очень далеко. Некоторое время лежал на спине и смотрел в высокое небо, внушая себе: «Туда! Туда! Туда!» Потом я дико зарычал и поплыв к берегу, нарочно забирая вправо и вправо, чтобы вылезть на пляж там, где мы видели их вчера.

О, мне хотелось прочесть ужас на их лицах!

Я плыл стремительно и злорадно. Мне казалось, что я вот-вот превращусь в катрана и поплыву еще быстрее. Но вдруг сильная боль скрутила мне ногу, я вскрикнул и чуть не захлебнулся полным глотком соленой морской воды. Мышцу на ноге свело так круто, что я, как ни силился, как ни исхищрялся, не мог заставить мышцу расслабиться, барахтался в спазмах боли, неудержимо обессилевая. Душа моя рвалась от тоски, не желая покидать обжитое тело, но я отчетливо помню, как кто-то сидящий во мне, хихикнул: «Что же вы, Федор Иваныч, капута своего испужались? Да разве не вы, дружочек, пистолетиком баловались, дырку в себе хотели нарисовать пулей? Значит, когда приятель ваш женился на девочке, вам жить не хотелось, а как только та девочка с другим вашим дружком спуталась, вам жизнь стала мила, так? Интересное кино!» Я еще раз дернулся и освободился от судороги в ноге. Аккуратно выплыл на поверхность моря и медленно поплыл к берегу. Моя решимость увидеть ужас на их лицах утонула вместо меня. Теперь уже мне не было дела до их ужаса, но все же я хотел получить какие-то объяснения от Игоря Петровича. В конце концов не чья-нибудь, а моя подпись стояла на брачном документе в графе свидетель со стороны жениха. И как свидетель я имел право искать объяснений, почему мое свидетельство оказалось ложным.

Еще в воде, я увидел на пляже эту преступную парочку. Птичка сидела на широком расстеленном полотенце и ела персик, а Мухин стоял подле и разглядывал морскую даль. Когда я вылез из воды, она попросила его о чем-то, он нагнулся к своим джинсам, вытащил из них, должно быть, деньги, и зашагал прочь. Очень хорошо, будем препарировать их по одному. Чуть прихрамывая, но спокойной и уверенной походкой я двинулся к Ларисе Николаевне Чайкиной, которая, в отличие от Маши Мухиной, не захотела менять свою девичью фамилию на фамилию мужа. Доев один персик, она извлекла из полиэтиленового пакета другой и надкусила. Не знаю, как первый, должно быть, он был сладкий, но вот второй наверняка был горше анальгина, потому что в эту минуту Лариса Николаевна Чайкина увидела Федора Ивановича Мамонина. Она встала с весьма изумленным и великолепно испуганным видом. Тело ее, одетое в две какие-то веревочки вместо купальника, было прекрасным до бесстыдства. Судя по тому, что Лариса уже очень хорошо загорела, они отдыхали здесь не первый и не второй день. Фразы, разящие наповал, роились в моем мозгу, оставалось лишь сделать последние два-три шага до того расстояния, с которого можно было ими палить. И вот я замер на этом расстоянии и, видя, что она мучительно ждет моих первых слов, стал выдерживать паузу. Неожиданно она улыбнулась и, протягивая мне надкушенный персик, произнесла: