Богумир Полах - Возвращение Иржи Скалы

— Я же служил в авиации, — все еще улыбаясь, говорит Скала.

— Что ж, чехословацкая авиадивизия… — бормочет Калоус, но Скала нетерпеливо прерывает его:

— Брось ты это, пожалуйста! Скажи, куда ты клонишь? С какой стати мне скрывать, что я воевал? Ты разве скрываешь это?

— Я воевал в нашей армии, — отрезает Калоус. — Мне скрывать нечего.

— А я? Может быть, во вражеской? — парирует Скала.

— Тогда нет, а теперь, быть может, да. — Калоус нервно хватает Скалу за пуговицу.

— Ты пьян! — резко обрывает его Скала. — Мы с тобой были в одной армии, сражались против общего врага, да и сейчас как будто стоим под одним знаменем.

— Говори прямо, ты состоишь в компартии?

— Нет, — отвечает Иржи и удивленно глядит на Калоуса, который несколько секунд не сводит с него ошеломленного взгляда, потом хватает его за плечи, радостно трясет и, не сказав ни слова, бежит через зал, к ложе. «Нет, он не пьян», — думает Скала, глядя, как ловко Калоус лавирует среди танцующих.

Повернувшись к барменше, Иржи наконец заказывает кофе.

Сыночек фабриканта в лейтенантском мундире, видимо, свой человек и любимчик в этом баре: рыжеволосая размалеванная барменша щурит глаза.

— Господин капитан из компании лейтенанта Френкла, не так ли? Одну минутку, для вас будет кофе по особому заказу.

Скала глубоко затягивается. В самом деле он из компании Френкла? И это действительно те самые однополчане, с которыми он пятнадцатого марта улетел на Запад? Сколько раз сегодня сверлил его мозг этот вопрос. Он думал, что хоть Калоус… В училище они стояли в одной шеренге, в полку служили вместе, а теперь, оказывается, и этот честный, простодушный Калоус…

Около ложи, у стола их компании, собрался чуть не весь оркестр, только пианист и ударник остались на эстраде, оркестр играет лихой чешский шлагр, который каким-то чудом стал песенкой американских солдат.

«Выкатим бочки», — ревут товарищи Скалы, стоя вокруг стола и подняв рюмки, словно приносят присягу. Остальная публика, не знающая английского текста, с восторгом подхватывает по-чешски: «Э-эх, любовь твоя вчерашняя…» Штатские тоже встают и поднимают рюмки.

«Жалкая, смехотворная демонстрация», — думает Скала и, понурившись, пробирается к гардеробу.

— Дайте мою шинель…

У самого выхода его догоняет Унгр. Из зала доносится пьяное пение.

— Ты куда? С ума сошел?

Скала зло глядит в его распаренное лицо, так непохожее на вчерашнее, но опускает взгляд и говорит тихо:

— Пора на вокзал, а то останусь без места… Понимаешь, вагоны набиты битком, люди приходят за час, за два до отправления.

Иржи показалось, что Унгр вздохнул с облегчением.

— Хоть бы слово сказал… А впрочем, ты прав, лучше исчезнуть по-английски… Они бы тебя не отпустили.

— Да, по-английски, — усмехается Скала, стараясь не дышать, когда Унгр целует его в обе щеки, — от полковника разит вином.

— Калоус нам сказал… — с трудом ворочая языком, шепчет Унгр. — Сказал… Мы так обрадовались. Понимаешь, о тебе ходили разные слухи. — Он жмет Скале обе руки и кивает головой в сторону зала, откуда доносится лихой припев. — Слышишь? Весь народ против них. Разделались мы с Гитлером, разделаемся и с ними.

Унгр икает, мутно озирается и спешит в соседнюю дверь с надписью «Туалет». Скала с усмешкой глядит ему вслед.

И вот он снова в переполненном поезде. Едут делегаты с заводов, едут представители профсоюзов. Лица у всех озабоченные. Иржи слышит отрывки разговоров:

— «Отрезковые фабрики» [4] В послевоенной Чехословакии при проведении национализации буржуазная реакция стремилась к ограничению национализации промышленности. В руках капиталистов оставались «отрезковые фабрики», подобно тому как после аграрной реформы в буржуазной Чехословакии сельским эксплуататорам были оставлены крупные «отрезковые усадьбы». ! Слыханное ли дело! Нас однажды уже хотели вот так же провести при Первой республике, — сердится маленький старичок, которого стиснули со всех сторон на площадке вагона.

— Да ты не расстраивайся, — утешает его рослый детина, оклеивая из окурков сигарету. — Одно дело хотеть, другое — получить. Нынче не восемнадцатый год, папаша.

Скала стоит на цыпочках, прижатый к окну, и пытается найти место, чтобы стать на всю ступню. Он сердит на себя. «Когда мы напишем вашим, как ты воевал», — вспоминаются ему слова Буряка. И вот они написали, очевидно, написали. Потому-то однополчане, с которыми он когда-то связал свою судьбу, так настороженно и недоверчиво отнеслись к нему, а Калоус, добрый, честный Калоус даже угрожал…

Что случилось с этими людьми? Однажды они уже проиграли войну; еще до того, как она началась, бежали за границу, перенесли гитлеровский террор, тюрьмы, казни, и все-таки большинство из них ничему не научилось. «Честь мундира», офицерское звание… Эти мысли уже однажды тревожили Скалу еще там, в госпитале, в Москве, когда он пришел в себя.

Французские офицеры, английские офицеры — их он хорошо знал, все они одного поля ягода. В головах у них средневековые предрассудки, понятия о собственной исключительности, о «рыцарстве». В мирное время это кружит голову, а едва загремят орудия войны, все эти понятия терпят крах. Скала видел чехословацких офицеров после Мюнхена, французских — после разгрома Франции, английских — после Дюнкерка. Они злились, чуть не скрипели зубами, но ни один из них не выступил против своих лидеров. Никогда они не шли с народом, всегда против него!

По-новому видит теперь Скала советских людей. Вот полковник Суходольский, летчик еще со времен гражданской войны. За годы службы в авиации, боев и учебы он стал выдающимся офицером. А Буряк — кадровый офицер или запасник? Кто его знает! Но он стал Героем Советского Союза. Черт, а не человек, как только сядет в самолет и оторвется от земли!..

— Теперь ты храбрый! — корит себя Скала. — Еще бы! А когда Унгр у выхода из бара схватил тебя за полу, ты что-то молол о переполненном поезде. А ведь надо было сказать: «Господин полковник, все вы разговариваете со мной так, словно я служил во вражеской армии, словно я перебежчик. В таком случае нам с вами лучше совсем не разговаривать. Да, господин полковник, совсем! Лучше я уйду!»

Последнюю фразу Скала произнес вслух и, спохватившись, оглянулся. Но никто не обратил на него внимания. Только тщедушная старушка, прижатая к стене рядом с ним, улыбается, и по лицу ее разбегаются морщинки.

— Куда ж вам идти, молодой человек? Скоро будем в Колине, там много народу сойдет, сразу станет просторнее.

Скала улыбается.

— Верно, бабушка. Уж я подожду до Колина. А потом уйду. Уйду от них совсем, бабушка!

У Скалы отлегло от сердца. Он приветливо глядит на старушку, которая покачивает головой, довольная, что дала хороший совет попутчику. «Извольте, господа, — думает Иржи, — можете хмуриться, не замечать меня. Что я знаю, то знаю, и этого вы у меня не отнимете, хоть лопните со злости…»