Мацей Патковский - Скорпионы

Ведь мы все знали, что мы — большие, умные скорпионы. Но никто не верил, что эти большие скорпионы могут выпустить жало, — ведь большие скорпионы умны! Во всяком случае, они умнее тех маленьких, настоящих скорпионов, которые ночью лезут по ножкам стульев… И вот тебе! Большой скорпион нечаянно выпустил жало, и — случилось, черт бы его побрал!

Не понимаю, почему именно я влип в эту историю? Что у меня общего с ними и со всем этим? Портер — тот хоть всегда мечтал стать первоклассным военным летчиком. Он не понимал, что уже в этом стремлении — начало его жалкого конца. Но я — я всегда думал только о прогрессе гражданской авиации. Что же я здесь делаю, почему весь эфир гудит моим именем, почему во всех домах на материке молчат так, что мне не хотелось бы сейчас войти ни в один дом — ни в Вене, ни в Риме, ни в Варшаве, ни в Базеле.

Не нужно было мне подписывать контракт с фирмой… Но что бы тогда изменилось? Подписал бы кто-нибудь другой, а меня забрили бы в солдаты. Когда я учился и когда работал в городе, у меня еще был шанс — найти такую гражданскую фирму, которая мне подойдет. Разве я виноват, что с фирмой что-то произошло? Фирма тоже не виновата. Слабые не виноваты. Так в чем же дело? Может быть, все началось с того, что я поехал тогда в лагерь над озером? Встретил Портера и сам себя убедил, что мое призвание — дальние рейсы, перелеты через полюс на реактивных самолетах и прочая чушь…

А здесь, на базе, уже ничего нельзя было поделать. Конечно, это ерунда, будто бы полковник устроит мне перевод. Он ничего подобного не обещал, это я сам себя уговорил поверить в небылицу. Полковник, если б только мог, сам удрал бы отсюда без оглядки. А тогда уже ему плевать было бы на мой рапорт. Пришлось бы уговаривать нового полковника. Нет. Из этой дыры трудно выбраться. Разве что так, как Портер…

Чего же мы все ждали? Каждый думал, что это случится, когда его уже здесь не будет. Мы походили на католиков, которые ждут возвращения бога, совсем не желая его возвращения.

Что я здесь делаю, среди всей этой компании? Недоразумение и случай привели меня сюда. Почему же именно я должен был влипнуть в историю? Я совсем не в восторге от этой роли: уж лучше бы я спокойно развозил по утрам молоко и оставлял бы бутылки у дверей… Ведь все знали, что это когда-нибудь произойдет.

Те, на материке, тоже знали, но старались не думать о базе вообще и о том, что на ней делается. Они как-то рассчитали в своих черствых и богобоязненных рантьерских душах, что их это минет, а о потомках — за всю историю человечества кто же о них думал всерьез?

Здорово они просчитались. Но откуда и впрямь им знать, что это может произойти? Только сейчас, когда произошло, они будут знать… Знать, что это может повториться каждый день и каждый час. А это значит — везде, в любую минуту. Возможно, какой-нибудь болтун из газеты украсит свой комментарий заголовком: «Перманентное состояние потенциальной возможности катастрофы» и еще решит, что открыл какой-то закон человеческих отношений. Ничего нового он не откроет, ведь об этом знали уже давно. Только как-то… всем это было крайне безразлично… И завтра опять будет безразлично… Люди прочтут газеты, поговорят в трамваях, на работе, если дети за столом спросят, что-нибудь зло буркнут в ответ и снова им станет безразлично.

До каких пор, черт возьми!

Я никогда не думал, что мой радист так широко мыслит. Он быстро додумался до этого самого места, до этого «до каких пор» и сам себя прикончил. Он свое дело уладил.

Если бы тем, внизу, все это не было так безразлично… Если бы они поменьше носились с собой, с собственными мыслями и желаниями… я мог бы еще вернуться на базу, может быть, даже смог бы уехать вместе с Доротти. Но они, черт бы их побрал, утешатся, если я смогу забыть. Иначе они приговорят меня к избиению — камнями слов. Только за то, что я буду им вечным напоминанием. Вся эта история будет связываться у них с тем, не проговорюсь ли я, а у меня — с их стиснутыми зубами. Я не могу жить под вечно направленным на меня указательным пальцем. В конце концов, что мне до всего этого? Что до этого полковнику, что штабистам, что диспетчерам? Все знают, что приказ глуп. Но покажите мне такого смельчака, который почувствовал бы свою ответственность и отменил бы приказ? Черта с два, не он издавал, ему какое дело! Ему наплевать, черт побери!

А те внизу уже настроили радио и телевизоры на легкую музыку…»

— Раф! — крикнул он.

Ответа не было.

— Раф! — повторил он снова.

— Угу…

— Приготовить машину к посадке согласно предписанию!

— Понятно.

Герберт перешел на радиотелефонную связь и вызвал базу. Через несколько минут земля отозвалась.

— Майор, почему прервали связь с базой, почему не отвечаете?

Герберт доложил о смерти радиста.

— Сообщите данные, прием, — закончил он.

Данные с базы сообщили. Он сопоставил с приказом.

— Раф!

— Угу…

— Идем с опозданием в полторы минуты. Ну-ка, толкни вперед.

Он внимательно следил за Рафом. В наушниках что-то треснуло дважды. Он понял, что у Рафа икота. После выключения автопилота машину то и дело сотрясала мелкая дрожь. Герберт знал, что это дрожат руки Рафа.

— Раф!

— Угу…

— Успокойся, черт возьми. Я беру управление.

Герберт сделал несколько маневров. Машину продолжало трясти. Он посмотрел на свои руки, которые тоже дрожали, несмотря на то, что он то напрягал, то расслаблял мускулы в надежде, что к ним вернется прежняя упругость.

Он снова включил автопилот и беспомощно откинулся на спинку кресла. «Мы не сможем сесть», — подумал он.

Раф икал все громче.

Радиокомпас уже поймал луч маяка, и стрелка, дрожа, ползла по шкале. «Нужно вывести машину на курс, что это творится с моими лапами?»

— Господин майор.

— Ну?

— Дайте мне управление. Я выведу машину на курс и посажу сам. Вы ничего не делайте.

Раф взялся за штурвал, но приступ икоты лишил его руки точности движений.

Машина, отпущенная неосторожным движением пальцев, свалилась на правое крыло, опрокинулась вниз и медленно входила в штопор. Кровь ударила в глаза от внезапного ускорения. Герберт схватил обе рукоятки и с трудом выровнял машину. Движения его рук обрели прежнюю уверенность.

Раф возился в своем кресле.

Вдруг он бросился на Герберта, пытаясь вырвать у него штурвал.

Машина снова завалилась вниз. Раф визжал:

— Отдай штурвал! Отдай штурвал! Я сяду! Ты разобьешь машину на полосе! Я должен сесть! Я должен бежать в госпиталь! Забрать их… удирать… удирать! Отдай штурвал!

Герберт увидел, что другой рукой Раф дергает кобуру пистолета, пытаясь ее открыть.

Герберт выхватил свой пистолет и выстрелил дважды. Тело Рафа обмякло и повисло на ремнях. И тут Герберт подумал: «Зачем я стрелял в лицо, ведь в лицо можно было и не стрелять…»