Милчо Радев - На тротуаре

Совсем недавно, в шесть часов, когда он позвонил ей, Магда была весела, беспечна, и в голосе ее слышалось одно безразличие. Она знала, что он давно не был в Софии, слышала, вероятно, что он перестал писать знакомым, добровольно остался где-то там, на родопской шахте. Магда знала все это, и теперь ей было интересно посмотреть на него. Она сядет напротив, скрестив на груди руки, и приготовится терпеливо слушать, но скоро поймет, что в сущности интересного ждать нечего. Тогда она переменит позу, станет рассматривать стены, картины, взглянет в зеркало. Он поймет, что время его опять истекло. Нужно пропадать еще года три, чтобы хоть немного возбудить к себе интерес.

Он почти уверен, что Магда будет держаться именно так. Но важно не это, а то, как будет держаться он сам, что будет чувствовать. Он не должен смущаться, как не выучивший урока школьник или как юноша, который попал в общество старших, замолчавших при его появлении. Он хочет оставаться спокойным, даже видя ее безразличие. Он собирается проверить не ее, а себя. Конечно, Магда очень красива, согласен, она и очень умна, очень мила… Но что пользы в этом, если он сам ничего не стоит? К чему ее достоинства, когда нет своих?

Евгений проходит мимо выстроившихся в шеренгу такси. Заглядывает в одно из них. В машине темно, только у руля светятся циферблаты. Там же и маленькие круглые часики с зелеными цифрами и стрелками. Без десяти семь. Завтра надо написать Цветану. Привык к нему. Привык слышать каждое утро его шаги, видеть в окно ствол его ружья. Цветан ходил в резиновых царвулях [1] Крестьянская обувь. — Прим. ред. и обмотках. Евгений слышал треск ломающихся сучьев, и потом опять наступала тишина.

Он знал, что трудно будет забыть тишину Брезовицы. Бывало, только встанешь, подойдешь к окну — и увидишь вершину. Над ней всегда белело облачко. Как будто вершина вырвалась из душной лесной чащи и, устремившись к небу, вздохнула с облегчением. Облачко напоминало ему этот вздох.

Евгений любил эту вершину. Он тоже знал, какое это удовольствие — вдохнуть полной грудью чистый воздух. Жизнь в Софии представлялась ему бесконечной суетой. Равномерной и монотонной. Как движение челнока на ткацком станке. Всегда одно и то же, одни и те же здания, от дома к больнице, потом к кино, потом к дому Магды. И все быстрей, как можно быстрей. Нужно выполнять план. Бессмысленный план привычек. А в глубине души — страх. Общий, заразительный страх — как бы не пропустить что-нибудь приятное. Хватать все и как можно больше. Глупо оставлять что-нибудь. И вот руки полны. А людей не видно под тяжестью того, что они нахватали. Даже какой-нибудь несчастный концерт, и тот нельзя пропустить. Беги… толкайся… и часто неизвестно зачем. Отставать не полагается. А ведь для этого нужны силы. Сесть бы и сказать: «Ну и пусть… Мне это ни к чему…» Но и для такого незначительного жеста нужно быть уверенным в себе. Убежденным, что, если сегодня упустишь одно, завтра найдешь другое. Вся эта суета идет от отсутствия уверенности в себе. Не веришь в завтрашний день, потому что не веришь в себя.

Сегодня… все сегодня… завтра будет поздно. А это завтра оказывается пустым. Пустым и бессмысленным. Склад опустел. На полках ничего, и не знаешь, куда все девалось, кому отдано. Влюбляешься… расходишься… разбрасываешь чувства, как конфетти, и потом — вдруг, к тридцати — все кончено. И тогда самое смешное. Девочки и мальчики… в сорок лет.

В Брезовице было тихо, каждый звук слышался отчетливо. Двадцати домов ему было более чем достаточно. Занятый мыслями об окружающих, он не успевал думать ни о чем другом. Хорошо еще, что не всегда в Брезовице было по триста человек, чаще оставалось сто, иногда даже пятьдесят. Вот тогда-то становилось интереснее всего. Чем меньше людей, тем интереснее. Как будто лишнее отсеивалось, оставалось самое значительное. И неважно, какие это были пятьдесят — новые или старые. Неважно, кто оставался и кто уходил. Важно, что каждый был виден как на ладони. Не было сутолоки. Тогда-то он понял, почему в Софии чем больше он гонялся за развлечениями, тем сильнее его одолевала скука. Не было возможности приглядеться к людям. Только начнешь всматриваться в одно лицо, его оттолкнут, и вот уже перед тобой маячит другое. А так как времени не хватало, то по каким-то неясным приметам он наклеивал на каждого встречного ярлык. Этот приятен, тот менее приятен. И только. Нужно спешить… Опять этот страх перед возможностью упустить что-то… Но на каждом ярлыке было всего по нескольку слов. Оттого-то и становилось скучно. Несколько слов о человеке. Это все равно что два слова о романе, а ведь человек сложнее всякого романа. А кроме всего прочего, никогда не знаешь, каков будет эпилог.

Хороши были зимы в Брезовице. Особенно запомнилась ему первая зима — в конце 1955 года. Дороги еще не было, мосты не навели, рабочих услали на другие объекты, а в Брезовице осталось только тридцать четыре человека. Его спросили, хочет ли он уехать.

— Я останусь! — крикнул Евгений в телефонную трубку.

А через несколько дней была прервана и телефонная связь. Начались снегопады. В метель Евгений бежал на склад, брал дрова и спешил укрыться в своем деревянном домике. Медпункт пустовал. На койке была постелена белая простыня, совсем ненужная. Слышался волчий вой. Снегу намело до полутора метров. Лошади тонули в нем. В Брезовице решили сами месить хлеб, чтобы не спускаться в село. Это было в декабре. Мгла не рассеивалась. Трудно было понять, день на дворе или ночь, да еще ветер не стихал и дул все в одном и том же направлении.

И вот в такую ночь в окно постучали. Евгений зажег лампу, встал. На пороге стоял высокий мужчина в черном кожухе.

— Доктор, пойдем к Костадину… Его жена…

— Что случилось?

— Сам увидишь.

И исчез во тьме.

От медпункта до главного корпуса, где зимой все собирались, было десять минут ходу. Евгений оделся, взял саквояж с инструментами. Проваливался в снег по пояс. В темноте он походил на утопающего. Проваливался, а руку тянул кверху, чтобы спасти саквояж. Все думал о том, что ждет его. Что могло случиться с женой Костадина? Он знал ее. Работала на кухне. Молодая, крупная женщина. Евгений старался ступать в следы, оставленные шахтером, приходившим за ним. Раз даже решил, что все пропало. Ветер был очень сильный, темень такая — хоть глаз выколи. Уж не заблудился ли он? Посреди Брезовицы! Все равно что в Софии на площади Александра Невского. Вот смеху-то будет. Правда, вероятнее всего, его разыщут весной, когда стает снег.

И он шагал по сугробам, потеряв представление о времени. Шаг, другой, но ведь не по траве идешь, даже не по обычному снегу, к тому же вокруг полная темнота.

Давно ли он вышел? Уж не прошел ли он здание на краю поселка? Пробирался вперед. Быстрее. В темноте мелькнул неясный свет. Евгений вошел в дом, отряхнул снег и с чувством облегчения стал подниматься по деревянной лестнице. Он отворил дверь в общую спальню, положил саквояж на кровать и присел на стул у печки. Огромная комната, вмещавшая человек сорок, была почти пуста. В углу трое, укрывшись одеялами, играли в карты. При его появлении обернулись. Немного помолчали, потом один из них сказал: