Жан Лаффит - Весенние ласточки

В первую минуту Жак решил, что произошла ошибка, и хотел было вернуть письмо консьержке, но на конверте стояла его фамилия и адрес. Он ничего не мог понять.

Во-первых, что это за «комитет мира»? И что такое вообще «комитет»? Жак впервые над этим задумался. Конечно, он слышал это слово много раз, но до сих пор подобные организации интереса в нем не вызывали… Его отец был членом бержеракского праздничного комитета. В представлении Жака это было общество, в котором три или четыре раза в год собирались все именитые горожане. Он знал, что в этот комитет входило всего человек пятнадцать-двадцать. Ему казалось, что и все остальные комитеты, о которых он слышал, похожи на бержеракский. Во всяком случае, всегда речь шла о каких-то обществах, состоящих из знакомых между собой людей. В данном же случае его приглашают совершенно чужие люди и еще предлагают привести друзей!

Но как они узнали его адрес и фамилию? Кто же мог дать им эти сведения? Брисак? Дирекция гостиницы? Едва ли. Консьержка Томасен? Зная ее болтливость — вполне возможно. С нею он еще выяснит этот вопрос…

Ну а при чем тут мир? «Зная, что Вы, как и большинство французской молодежи, сочувствуете делу мира…» Большинство молодежи? Значит, им известен его возраст? «Зная, что вы сочувствуете…» Сказано неплохо, но что они под этим подразумевают? Бесспорно, миру он сочувствует. Да и кто этому не сочувствует? Отец во время первой мировой войны пробыл около полутора лет на фронте. Два его дяди, которых он так и не увидел, погибли тогда в расцвете лет. В 1939 году отец был снова мобилизован и при отступлении попал в плен. Все пять лет, пока его не было, мать Жака работала за двоих. Она умерла от бронхопневмонии вскоре после Освобождения. И еще один член их семьи погиб на фронте — крестный Жака, его-то он хорошо знал. Да и сам Жак, отбывая военную службу, находился под угрозой отправки в Индокитай. Однажды вечером, когда они с товарищем пошли развлечься в город, они дали друг другу слово, в случае если их заставят ехать туда, дезертировать. Может быть, люди, пригласившие его на собрание, знали об этом?

В вопросе о войне у Жака были свои убеждения. Достаточно, думал он, чтобы каждый отказался воевать, и войны не будет. Честно говоря, он не сам дошел до этой мысли, он слышал, как один товарищ его отца, тоже бывший фронтовик, заявил однажды: «Заставить бы воевать между собой только тех, кто хочет войны, и они все уместились бы на лугу перед моим домом. Я бы их всех согнал туда голышом, огородил бы хорошим забором, выдал бы дубинки, и валяйте, деритесь себе, раз вам так этого хочется».

Может быть, этот комитет собирается объединить всех, кто, как Жак, не хочет войны? Неплохая затея. Конечно, надо бы всем сговориться. Но чем может помочь комитет? Жака беспокоил еще один вопрос: что это за ЕОС? Эти буквы ничего ему не говорили, и он боялся, как бы его невежество не послужило поводом для насмешек. Днем он спросил МейерА, своего друга из рыбного цеха:

— Ты не знаешь, что это за ЕОС?

— Я читал в газетах. Это что-то вроде соглашения с немцами.

Жак не забыл своего детства. Грязно-зеленые мундиры на улицах Бержерака. Каждый раз, когда солдаты заходили в магазин, мать подзывала Жака к себе, словно ограждая его от опасности…

— Хочешь пойти на собрание, где об этом будут говорить? — предложил Жак товарищу.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Не могу, старина. У меня свидание с Сюзанной. И вообще я политикой не занимаюсь.

Жак не стал настаивать, равнодушие товарища отбило и у него охоту идти, но вечером, когда он вернулся домой, консьержка спросила:

— Так вы идете на собрание?

— А откуда вы о нем знаете?

— Я получила такой же конверт, как и вы.

— Не знаю, я еще подумаю.

Теперь он все обдумал и решил, что не пойдет. Во-первых, он может там задержаться и пропустить Жаклину. А кроме того — и это основное, — ему было страшно оказаться среди совсем незнакомых людей. И вот он твердой походкой вернулся назад, проходя мимо кафе, он заглянул в дверь и чуть не сбил с ног консьержку Томасен.

— Правильно, мсье Жак, сюда.

Он растерялся и, словно бросаясь в воду, решительно вошел вслед за нею…

У стойки прилично одетый господин допивал чашку кофе и хозяин наливал стакан красного вина пареньку в рабочем костюме.

Жак чувствовал себя так, будто попал в западню. Он попытался оттянуть время:

— Я вас угощаю, мадам Томасен.

— Потом, мы и так, наверное, опоздали.

Они прошли в заднюю комнату. За столиками сидело человек двадцать. Томасен заняла место, явно оставленное ей, рядом с пожилой женщиной. Жак, смущенный устремленными на него взглядами, поклонился и облегченно вздохнул, когда ему предложили стул. Прилично одетый господин и паренек в рабочем костюме вскоре сели за один с ним столик.

— Какая тяжелая утрата, — сказал паренек, пожимая руки некоторым из собравшихся.

— Какое несчастье, — произнесла какая-то женщина, утирая слезы.

Видимо, собрание еще не началось, все продолжали перешептываться, и Жак, воспользовавшись этим, снял плащ, закурил и стал разглядывать окружающих…

Его внимание привлекла молодая женщина, одиноко сидевшая в глубине комнаты. Он вспомнил, что видел ее на улице с портфелем под мышкой. Она улыбнулась Жаку, и он ответил ей, слегка покраснев. Женщина разбирала какие-то бумаги, и Жак догадался, что это и есть секретарь комитета, та самая Ирэн Фурнье, которая подписала приглашение.

Кроме Ирэн Фурнье, здесь были и другие хорошенькие женщины. Жак с удовольствием обнаружил как раз напротив себя двух девушек, которые негромко болтали между собой. Он смутился при мысли, что они могут шушукаться по его адресу, и перевел взгляд на соседку Томасен — пожилую женщину, одетую во все черное. Ее красивые седые волосы и изборожденное морщинами лицо выражали одновременно благородство и доброту матери семейства. Среди собравшихся были очень разные люди: преобладали женщины почтенного возраста, но было также несколько мужчин, четверо молодых людей — один из них, высокий юноша в очках, нервничая, просматривал газеты. Какой-то человек лет сорока, с несколькими орденскими ленточками в петлице, уселся рядом с секретарем комитета и принялся вместе с ней изучать листки с выписками.

Судя по выражению лиц и по разговорам, все были чем-то опечалены.

Вошли еще четверо, и среди них опять хорошенькая женщина; присутствующие потеснились и освободили им место. Последним появился смуглый человек, по-видимому алжирец, в потрепанном костюме; он примостился у самой двери. Было уже четверть десятого. Многие стали поглядывать на часы…

— Профессор Ренгэ не сможет прийти, поэтому мы предлагаем, чтобы вел собрание аббат Дюбрей, — сказала Ирэн Фурнье.