Анри Волохонский - Роман-покойничек

Напрасно жаловались декаденты, будто пустуют алтари. Авроре было где обагрить лик, и стыдно, что поэты Серебряного Века не разглядели в ней Эриннию.

Заспорили некогда жены Владыки Тварей:

— Какого цвета хвост Коня Утренней Зари Уччайхшраваса?

— Черный, — сказала Кадру.

— Белый, — сказала Винату.

С тех пор сын Винату Аруна, тот кого мы видим перед зарей на востоке, всегда рождается недоношенным. Революции — это окровавленные недоноски.

— Вукуб пьяный говорит, как непьяный. Что-то услышим мы от него, когда протрезвеем? — была моя следующая мысль.

Архитектора Константина Холмского несло от стены к стене. Плечами мял водосточные трубы. С одной из них свалился прямо к нему на шею по ошибке туда забравшийся как был в служебной шинели Аполлон Бавли на плечи опершегося о ту самую только что покоробленную им трубу Константина. Того отшатнуло к третьей трубе. Константин ничего не заметил, и Аполлон ничего не заметил. Пошел туда же как ни в чем не бывало.

Местный Переселенец переставлял ноги счастливый, как Гиацинт, и объявлял свое светлое простодушие, вольно декламируя пророческие стихи Пушкина все на тот же сюжет из «Царя Салтана»:

И… по-новой:

И… и… еще раз:

Три раза подряд. Точно как у Пушкина.

Тут и Холмский забормотал что-то простенькое.

— Чтобы освободить труд от капитала целесообразно воспользоваться процессом перегонки или дистилляции. Смесь обоих компонентов помещается в подогреваемый сосуд, и пары труда через охлаждаемую трубу понемногу капают в капитал. Пары капитала испаряются через с трудом проделанные поры трубы и накапливаются в Капитолии. В банке или в четвертинке. Поближе к Венере. Пора! Вина! Вина? Вино облегчило мою чистосердечную участь.

— Кто ж виноват?

— Но кто же в этом виноват — а?

— Саами виноваты?

— При чем тут ни в чем не повинный малый народ?

— Сами с усами?

— Ой, лучше не надо!

— Сусанна и старцы! Оно!

— Нет. Не то.

— Сани виноваты?

— Опять не то. Но вот оно, вот оно! ОНО!

Удивительно неинтересное подсознание было у Константина Холмского, впрочем, прекрасного архитектора.

Зато у Аполлона — о-о! Привычка внутренне ослабевать ради надобностей сочинительства действовала в нем всегда, и сила бормотухи просто налагалась на этот его обычай как споспешествующая и преждевременно разрешающая компонента. Мысли рождались по словесному оформлению этак семимесячные, однако вполне жизнеспособные и потому достойные помещения в инкубатор.

— Не стать ли и нам министрами?

— Но какой из меня министр?

И плохонького не выйдет,

Даже если насильно посадят.

И из Артемия тоже ничего не получится — Вон как раскачивается.

А какая ответственность!

Наверное, только преувеличенное чувство ответственности мешает мне стать министром.

Вот если бы я был этого чувства лишен — тогда другое дело.

Тогда я мог бы стать не одним министром,

А сразу двумя,

С четырьмя портфелями каждый —

Целое министерство!

Больной человек в Европе и Проливы будут наши.

Только Константинополь прошу не трогать.

А четвертому — не бывать!

В тюрьме же люди теряют чувство ответственности, и из них выходят отличные министры.

Подавляющее большинство министров вышло из тюрем.

Иосиф Прекрасный тоже там приобрел жизненный опыт,

Которого ему на воле недоставало

Познакомился с нуждами египетского народа,

Встретился с интересными людьми —

С виночерпием, с царским хлебодаром, которого потом повесили за то, что птицы у него с головы хлеб клевали.

Он многое обдумал, понял, взвесил

И всех нас должны были бы сделать такими Иосифами.

Это и есть социальная революция:

Тощие коровы съели толстых коров —

И все осталось как было

Как ни в чем не бывало.

Надо же так неправильно разгадать в свою пользу прозрачный, как воздух, сон!

А Прометей пусть себе висит, сколько хочет.

Но с орлом-то он, верно, не в шашки играл.

А, может, это был вовсе и не орел?

Кто же тогда, если не орел?

Тем более — Прометея очень любили, кому положено.

Ну — закурил, где не положено, но вешать — за что?

Но сажать — за что? Жалко…

— Кого тебе жалко?

— Мне жалко орла. Потому что мы его отменили. Не ложился в схему. Лучше бы мы его тоже посадили. Посидел бы, набрался бы жизненного опыта, конкретно познакомился бы с простыми египетскими потребностями, с виночерпием тоже, взвесил бы насчет коров с царственным директором столовой, пошел бы все выше, все выше и выше стремить полет наших птиц, как у моего дорогого друга Артемия Бенедиктовича Ведекина — Будыкина — Видокина в заугольный киндергартен рефлексирующего подсознания.

Манеры бы у него хорошие появились, к примеру, питался бы одними фениксами, вещими птицами средневековья, или по-нынешнему — попугаями собственных инкарнаций, попросту — седыми попугаями, а клювы бы вешал на веревочку и бусы на шею надевал выходить на приемы. Вот, говорили бы, — что за министр у нас! Орел! Горный!

А то — это что? Это разве люди? Это разве лица? Упыри несуществующие, а не лица. А так — был бы у нас орел. Или зяблик. Тоже — малая птичка, а полезная. Это она, ведь, царскому хлебодару зернышки на голове клевала — верно, думала, ну — там, под ребрами. Ошиблась, маленькая. Ишь, прощелыга!

Я совершенно не убежден, что добрая доля пробормотанного и отчасти пропетого моими друзьями не есть мое собственное бормотание, но услышанное мною как бы от их лица. Даже если это и так — не столь важно. В следующий раз все может выйти противоположным образом. Но своя небольшая идея у меня все же была. Меня изводил в связи с этим трагический персонаж Мосье Трике из оперы «Евгений Онегин». Мне, наверное, хотелось что-то кому-то доказать, убедить, предостеречь, — но тут возникал французик из Бордо, аристократическое происхождение которого обеспечило ему после бегства на ловлю счастья и чинов из терроризируемой Франции высокое социальное положение гувернера с правами друга семьи в московском интеллигентном доме, и едва он там, натягивая грудь, разевал рот, чтобы — доказать, убедить, предостеречь — как врывался путешествующий «только что оттуда» Чацкий и выписывал ему билет — танцмейстер! можно ли-с? — в сельскую местность, где он вместо бель-Нина поставил бель-Татияна и на обломках самовластья напишут наши имена.