Анри Волохонский - Роман-покойничек

Невозможно было сказать эти самые имена. Не попросить ли теперь их нынешних ко всенародному покаянию?

Но не этим пером будь писанная картина шестисотшестидесяти с чем-то водянистых харь, биющих себя в перси согласно особенному постановлению, вызвала в моем душевнотелесном составе такое кружение, тошноту и муть, что сила духа не в состоянии была более его поддерживать, и оно рухнуло куда-то, провалилось и совсем исчезло.

Утро застало нас у пивного ларька. Процессия являла жалкое зрелище. Только майоры прилично топали, однако тоже неискренне. Сивый мелькал кругом, как в стекле. Все временно распадалось, и представился хороший случай где-нибудь отсидеться. Стоило бы затеять разговор, но кости головы трещали так, что не пошевельнуть. Перед глазами висела подлинная надпись: «Красноярский Пивзавод Красноярского Завода Безалкогольных Напитков». Надпись была на высокой плоской пустой арке над ларьком, а дальше шел прозрачный забор. Я вспомнил рассказ про одну старуху-переводчицу, которую посадили на восемнадцать лет, обвинив в шпионаже в пользу, кажется, Земли Королевы Мод. Отсидевши свое, она уже глухая вернулась на наши берега. Дряхлые подруги водили ее гулять через Дворцовый мост.

— Это что за река? — говорила она, видя воду. — Енисей?

— Нет, это Нева… — отвечали подруги. И тут она снова спрашивала резко и требовательно:

— Нева? Что вдруг?

— Что вдруг? — подумал я.

Видение арки торжественно исчезло. Вместо нее продефилировали пятьдесят женщин в масках с гитарами в ружье. Гитары были полны слез, и Данаиды несли их поближе к переду. За ними торопливо летел транспарант со слезами на глазах.

Потом я увидел, как медленно вращаясь желтое облако сползло с возвышенных берегов всей земли Гадаринской и встало над синим, сизым, черным озером вод. В воздухе был песок, мелкая пыль. Солнце уже снизу из-за холма освещало высокое огненное небо других облаков над Галилеей. На самом западе, где облаков не было, небо обнажилось внезапно, как истинно голубой светлый твердый камень. Это продолжалось около часа.

После чего снова появился пивной ларек, но уже без арки и без надписи. Очередь редела. Рыжий Аполлон допивал кружку, Местный Переселенец сидел верхом на ближайшей бочке, гладил ее по спине и называл по имени. Вукуб Кахишев сунул нос в пену и застыл в таком виде, словно у него там Афродита плавала. А Ведекин приставал к Константину, чтобы тот отгадал лженародную загадку: что такое — беззубый, а бреется. Отгадка была не так далеко: пиво.

— Почему? — спрашивал Холмский.

— А вот и отгадай — почему, — смеялся Артемий Бенедиктович. Засим сцена повторялась.

Все же Холмский первый стал обретать чувство собственного достоинства. Настроение вокруг и простоватый внутренний мир никак у него не сочетались, и он стал призывать к порядку, жаловаться, что опять попусту время уходит, а так ничего и не создано, не понято, не сделано, не выяснено, и все это останется в таком виде наследникам и потомкам, которые с чистой совестью гражданина-судьи презрительно оскорбят наш прах последним приговором в стихах. Это и был последний всплеск бормотухи.

Здесь нужно объяснить, для чего была Сивому затея с бормотухой. Если понимать его цель только как вовлечение в шествие, то дезорганизующие возлияния, по-видимому, ей противоречили. Однако, ежели вдуматься, не будь бормотухи — Сивому все равно пришлось бы что-то изобрести. Идея перманентного захоронения нуждалась в перманентной актуализации. Не могло все идти как по маслу, — иначе каждый улизнул бы в свой внутренний состав, и его было бы не докопаться. Поэтому, хоть Сивый и делал вид, что держит порядок, — на самом деле подстраивал так, чтобы время от времени давалась воля также и нарушавшим заведенное устройство силам. Либер — античный дух свободы со своим периодическим умиранием и воскресением очень для него подошел по причине дешевки. Цена озирических оргий вышла бы несравненно дороже, так как за зерно платили валютой. К тому же Озирис призывал к молчанию, а Вакх развязывал языки, и получалась информация о недовольстве. По большей части недовольство относилось непосредственно к качеству бормотухи, однако за этим стояло еще сверхчувственное недовольство как таковое, которое давало Сивому возможность прихватывать кого-то там наверху и свои дела обделывать. Выходило, что без него не обойтись — порядка не будет. А ему было потому не обойтись без бормотухи и сопряженного с ней относительного разложения. Кроме того и наверху понимали, что замешанный с красноватым Либе-ром режим на международных подмостках издали выглядит на дурака либеральным, но на дурака ведь все и строилось. Оттого-то и социальная мораль, с одной стороны осуждала пьянство как причину убыточного обалдения на службе и развала семейственности, деловито клеймила либеральное отношение к Бахусу и протестовала против употребления свободы вовнутрь во зло не себе принадлежащему телу, а, с другой стороны, не было лучшего способа заявить о приверженности властям как своевременно надраться. Намеренное трезвение подозревалось и привлекало отягощающее внимание. Однако для нас пьяная болтовня возымела тот результат, что мы вовсе перестали трепетать друг друга. Мосты были сожжены, бормотуха нас сплотила. Впрочем, мы и раньше не очень опасались стукачей. Больше по традиции предшествующего поколения. Во-первых — стукача легко узнать по блеску глаз. Во-вторых, — стиль речей выдавал. Их там когда уговаривали, то пользовались всем известными одинаковыми приемами, а ребятушки поначалу не могли скрыть, что они не просто как мы, а в отдельной протекции — ну и пробалтывались. С ними даже отношений не порывали — все равно нового пришлют, а притерпевшийся стукач — он лучше, потому что ему же тоже удобнее быть в своей тарелке — вот он и стучит без усердия, лишь бы там отвязались. На таких-то негласных конвенциях все и происходило, рыхло и тухло, без яростной свирепости былых времен. Тихая дипломатия.

— Нет, я не шутил и не шучу, — продолжал Ведекин, — то, что говорил Аполлон, что мы сейчас участвуем в погребении Римской империи, нисколько не противоречит моей точке зрения. Похороны Романа Владимировича Рыжова знаменуют конец того статуса мысленного соотнесения фактов воображения и реальности, при котором еще возможно сочинять человеческие истории в романическом роде.