Анри Волохонский - Роман-покойничек

— Нас крутят. Мы поддерживаем. Но чем? Не может быть, чтобы тяжестью. Вес — сила инертная, каждое лицо весит одну и ту же единицу при любом государстве. Достаточно отпустить ось — и тот же вес из силы охранительной и созидательной превратится в разрушительную: разобьется графин, повалится со стены картина «Сатурн, производящий на свет недоношенное дитя», мусор высыпется объедками конопли из проволочной клетки для шестиглавой канарейки, процветающей в поселке Усть-Харибда под столом между ногами цензора, исчезнет ощущение мира и безопасности, заглохнет музыка вечности, гурии перестанут бесстыдно извиваться ей в такт, а лярвам привокзального района города придется предъявить перонный билет для проезда в оба конца.

Пределы идиллии растворялись в ее мутных границах, обозначенных гербами рептилий из старой притчи и сообразными девизами.

Одна лягушка упала в сметану, отчаялась и утонула.

Вторая лягушка тоже упала в сметану и решила бороться. Она шевелила лапками до тех пор, пока сметана не сбилась в небольшой масляный континент. Лягушка нашла там полезные растенья, ископаемые, построила хлев, купила корову, надоила молока, сделала из него сметану и случайно опять в нее попала, когда оступилась сослепу в ночное корыто.

Душа моя возвышенно устремлялась к жертвеннонедеятельному благородству первого земноводного, в то время как разум невольно пребывал в суетливо-практическом инакомыслии другой жабы. Порожний ведродух равномерно взирал на обеих. Но тело — тело, по-видимому, сохраняло свой подлый вес и все также гнало ветры из труб эоловой арфы, выстроенной согласно античным проектам ранних учеников. Пифагора в форме дверей к властям предержащим нынешнего зона с прилипшими к ним сотрудниками творческого толка.

Любой бы спятил на моем месте. Связи вещей, и так уже разболтанные от толчеи за гробом, вовсе ослабели и превратились в какие-то вопросительные ниточки, сходящиеся в скользкие узелки, маленькие петли, туманные сетчатые каракули прописей разных нелепейших предположений. Наиболее стройные из их числа касались электроэнергии.

— Нет ли тут какого-нибудь секретного преобразования природы? Не может ли выйти так, что это не нас они оборачивают, но, наоборот, мы сами, собственными усилиями двигаем роторы исполинских турбин, невероятных колоссальных насосов, грандиозных титанических агрегатов, накачивающих влагу морей через реки вверх к вершинам гор, где она, испаряясь, оставляет на пиках блестящие соленые шапки? Не есть ли наша судьба — просто необходимая часть великой космической программы по опреснению морей и самого Мирового Океана? А вдруг все это нужно только для того, чтобы потомки развели по берегам изобильные огурцы? Мало им парников? И что это за серый пар клубится вокруг? — подхватил я, теряя нить мысли. — Кого же мы в конце концов хороним? Поддельную империю? Обманчивый жанр? Или лже-самих-себя? Невинного функционера родом с саратовского пустыря, где я сам его устами припадал в юности к ласковому вымени какой-нибудь кормящей суки? Зачем только я вышел из дому, если можно было просто отсидеться? Конечно, ничего никуда не пропадает, но так ли это? Может быть, настанет время, и Константин Холмский еще расскажет своим огурцам преизбыточных деток про вольные разговорчики под третьим оком бдительного Сивого всю правду, ничего не скрывая и не приукрашивая. Или — недалек тот день, когда Сивый, сам выйдя на пенсию по отсутствию нужды в даже таком должностном лице, напишет против него опровергающий мемуар. И здесь выяснится, что охрана памятников выбрала своим предметом нечто ужасно фальшивое, поэтому нужна самая резкая переориентация.

Но что это? Почему туман из серого становится влажным и ржавым?… Вновь мелькнула на секунду безобразнейшая сцена: Ян Янович, все так же сидя в углу за столом, застенчиво переписывал в мои листки протокол беседы — главы с десятой по четырнадцатую включительно. Правота Местного Переселенца о превосхождении жизни над искусством неоспоримо подтвердилась самым отвратительным образом… И вновь скрыли его рыжие клочья. Ржавый Волго-Балт вовсю гулял над процессией, сбивал предметы Романа Владимировича с подушечек майоров, вытягивал грязноватую пену, капавшую с их волчьих морд в длинные красные нити, которые опутывали им хромые конечности, мешали двигаться, не давали переступать. Мокрое холодное пламя трепетало над катафалком. Черноватые углы его коптящих языков рисовали в воздухе стихи аполлонова издыхания:

За стеклышком плавает ее дядя-кумир Стол яств словно гроб уплывает на пир: Холодный как доктор и белый как пастор Сопит на весь дом обалделый Аластор.

Роману моему пришел конец. Хотя с его героем Романом Владимировичем Рыжовым на протяжении действия случилось мало чего особенного, у читателя не должно возникать чувств, будто автор его надул, подсунул не то, что обещал раньше, поиздевался и бросил на полдороге. Покойникам вообще не свойственно сильно меняться. Каббалисты, правда, находят в человеке четыре отличных одна от другой души, которые будто бы последовательно покидают тело. Сперва уходит душа разумная и совестливая. Беру на себя смелость утверждать, что этого вида души у нашего положительного героя не было никогда, чему доказательством служит история с его непонятным братом Авелем — Рэмом, — ведь, у кого нет брата, у того нет и души, и в этом смысле Роман Владимирович был мертв, уже начиная с конца сороковых — начала пятидесятых годов, с того возраста, когда еще довольно глупости в мозгах, чтобы ставить и отвечать на всечеловеческий вопрос. У Романа Владимировича с глупостью было все очень ясно: он был далеко не глуп и решил вопрос вышеописанным положительно-отрицательным образом. Поэтому выспренная теория каббалистов, будто бы животная душа отлетает после смерти почти сразу же вслед за душой разумной, в данном конкретном случае подтверждения не находит. Оба события были разделены промежутком длиной в продолжительную жизнь взрослого человека.