Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Когда все кончилось, оба вспоминали, что в тот день шел теплый мелкий дождь — погода довольно необычная для конца мая. Обычно в это время стоит жара и пляжи переполнены сбежавшими из контор горожанами. Но в этот день шел дождь.

Когда пришел автобус из Роговска и Кобзев спрыгнул на мокрый асфальт автостанции, Соломатин уже поджидал его, прислонившись к шершавой бетонной колонне. Кобзев, быстро взглянув на него, прошел мимо. Через некоторое время Соломатин двинулся следом. Пройдя два квартала, уже возле рынка, они остановились под козырьком газетного киоска.

— Дождь, — сказал Кобзев, внимательно осмотрев улицу сквозь стекла киоска.

— Да, еще ночью начался. Это хорошо. В такую погоду раньше темнеет.

— Вообще-то да, — согласился Кобзев. — Но зато меньше покупателей.

— Наоборот, все прячутся от дождя в магазины.

Разговаривая, они избегали смотреть друг другу в глаза — отворачивались, разглядывали витрины, прохожих. Мимо проносились троллейбусы, громыхали трамваи, обдавая водяной пылью, мчались такси. С крыши киоска стекала струйка воды и с треском разбивалась о гранит бордюра.

— Есть хочешь? — спросил Соломатин.

— Не хочется.

— Надо.

— Тогда давай… Зайдем куда-нибудь… Ты знаешь город, веди.

Они пошли вдоль улицы, стараясь держаться ближе к домам, чтобы балконы, карнизы магазинных витрин укрывали их от дождя.

— Надо было зонтик взять, — сказал Кобзев.

— Только зонтика тебе не хватает.

— Смотри, аптека. Зайдем?

В аптеке они, не сговариваясь, разошлись к разным отделам, рассматривали содержимое витрин, вчитываясь в названия лекарств и тут же о них забывая. Кобзев подошел к кассе, порылся в карманах и положил несколько монет на черную тарелочку.

— Тридцать семь копеек. В штучный отдел.

Взяв чек, он подошел к полной пожилой женщине в белом халате.

— Перчатки, пожалуйста.

— Перчатки? — удивилась женщина. — Впервые вижу, чтобы мужчина покупал резиновые перчатки. Зачем они вам? — спросила она, заворачивая покупку.

— Посуду мыть, — улыбнулся Кобзев, показав мелкие низенькие зубы. — Стирать. И вообще по хозяйству.

— Завидую вашей жене.

— Не надо ей завидовать. Не стоит.

— Вам виднее, — улыбнулась женщина.

— Потому и говорю — не надо.

Подняв воротник светлого коротковатого плаща, Соломатин уже поджидал Кобзева на улице.

— Взял бы две пары, — сказал он.

— Зачем? Они понадобятся одному из нас. Разве нет?

— На всякий случай можно бы и взять.

В кафе было душно, на окнах висели серые гардины, вдоль стены стояли высокие столики из крашеных труб и круглых мраморных плит. Взяли по стакану кофе и по два пирожка с ливером. Расположились в углу. Две девушки, шептавшиеся за соседним столиком, вскоре ушли. И продавщица ушла в подсобку. Оттуда послышались напористые грубоватые голоса. Кобзев и Соломатин молча жевали холодные пирожки и прихлебывали жидкий кофе.

— Ну и духота, — сказал один из них, кажется, Кобзев.

— Сейчас выйдем.

— Лучше бы в ресторан зашли.

— Там тебя ждут…

Похоже, им было тяжело говорить, они будто через силу выдавливали из себя слова, самые необходимые. А впрочем, словами они обменивались необязательными, ненужными, произносили их только потому, что не могли молчать.

Потом ехали в трамвае к центру. Сели у окон и всю дорогу рассматривали прохожих, проносящиеся мимо машины, брызги воды из-под колес, будто видели все это впервые. А там, как знать, возможно, все это они видели в последний раз и поэтому замечали подробности, на которые раньше не обращали внимания: струйки дождя, стекающие с зонтиков, огни светофоров, отраженные в крышах машин, желобки рельсов, наполненные водой, суету прохожих на перекрестке…

Вышли возле универмага. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что они незнакомы. Кобзев и Соломатин шли рядом, но как-то отчужденно.

— Слушай, — сказал Соломатин, негромко сказал, почти про себя, но Кобзев услышал, и лицо его напряглось. — Может, не стоит?

— Откажемся?

— Почему? Просто отложим.

— Давай отложим… Нам не привыкать. — В словах Кобзева прозвучала издевка. То ли над Соломатиным, то ли над самим собой, то ли над их неуверенностью.

— Или получится?

— Тебе виднее. — Кобзев явно отказывался принимать решение. — Ты знаешь ходы, выходы, бывал там… Свой человек…

— Значит, решено? — спросил Соломатин, протискиваясь в узковатые двери «Детского мира».

Кобзев промолчал. Но через несколько минут, уже на втором этаже, Соломатин повторил вопрос:

— Значит, решено?

— Пусть так.

— А сам что думаешь?

— Должно получиться.

Они прошли по всем трем этажам универмага. Везде стояли очереди, бойко трещали кассовые аппараты, покупатели просовывали в стеклянные прорези деньги, отходили к прилавкам. Ко всей этой суете и Кобзев, и Соломатин ощутили какую-то причастность, каждый покупатель в очереди к кассе или к прилавку имел личное к ним отношение, каждая кассирша, рассовывая деньги по ящичкам, казалось, думала о Кобзеве и Соломатине — имела их в виду. В какой-то момент Соломатину, — а может быть, с Кобзевым это случилось еще раньше — показалось, что весь этот хоровод из покупателей, продавцов, кассирш вертится вокруг них в какой-то угрожающей пляске…

Неожиданно оба остановились, упершись в большое, во всю стену, зеркало. Перед ними стояли они сами. Соломатин в светлом плаще с коротковатыми рукавами и клетчатой шляпе, настороженный и растерянный, словно настигнутый какой-то печальной вестью. Рядом стоял Кобзев, поплотнее, пониже. Его руки лежали в карманах черной нейлоновой куртки, беретка была надвинута на лоб, усики казались чужими и несуразными.

— Хороши, — проговорил Соломатин.

— Те еще типы, — усмехнулся Кобзев, обнажив редковатые зубы.

— Странно, что нас еще не взяли.

— Возьмут.

— Слушай… Нам надо разойтись. Нельзя таким вот… вместе ходить.

Спустились на первый этаж, и потоком покупателей их вынесло на улицу. На асфальте пузырились мелкие лужи, первая зелень в сквере казалась неестественно яркой, прохожие раздражали бестолковостью. Обойдя вокруг универмага, они сели под навесом трамвайной остановки.

— Встретимся здесь, — сказал Соломатин. — В семь вечера.

— Не поздно?

— Нормально.

— Ну ладно, — неохотно согласился Кобзев. Ему не хотелось оставаться одному, но он понимал, что весь день маяться без дела в ожидании того часа, которым они жили уже больше месяца, в самом деле мучительно и бессмысленно.

— Иначе перегорим, — добавил Соломатин. — Займись чем-нибудь. Сходи в кино. Только это… Не пить.

— Пока. — Кобзев поднялся и, не оглядываясь, зашагал вдоль трамвайных рельсов.