Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Когда я, заперев калитку и дверь, вернулся в дом, Володя сидел уже раздетый за столом и, подперев щеки кулачками, смотрел на меня, как маленькая обезьянка из клетки — с какой-то мудрой печатью, вернее, печальной мудростью, будто что-то открылось ему или что-то перед ним разверзлось.

— Садись, старик, — сказал он. — Разговор есть.

— И у меня кое-что есть, — я кивнул в сторону бутылки посредине стола.

— Это хорошо, — кивнул Володя, не видя бутылки, не слыша меня. Я понял — он откликался просто на звуки моего голоса — есть, дескать, здесь живое существо, и уже слава богу. — Я это… Вчера… Когда от тебя вышел… Вес потерял.

— В обществе?

— В природе. А когда протрезвел, вес вернулся.

— Это со многими бывает, когда люди за ум берутся, когда с выпивкой завязывают…

— Я на потолке спал, — сказал Володя обреченно.

— Жена видела?

— Да.

— И что сказала?

— Совсем, говорит, умом тронулся, совсем одурел мужик. А ты где спал?

— Не помню. У меня простынь с резинкой по краю… Может, я под нее забрался и меня не подняло.

— Это все багульник… Я с утра прочитал про него в энциклопедии. За ним такое водится, о нем такое мнение… Если хочешь знать, его в противогазах собирают, чтобы умом не повредиться.

— Знаю.

— Потолок — это фигня, Витя… Есть кое-что покруче, есть кое-что пострашнее.

— Голоса? — спросил я, уже догадываясь, какая неожиданность подстерегла Володю этим утром.

— Да, — кивнул он. — Значит, тебе это тоже знакомо… В общем, так, старик… Все рушится, все рушится, все рушится. Понимаешь, что началось… Когда моя Калерия ушла на службу, я начал к тебе собираться, чтобы поделиться, рассказать, как вечером домой добирался… Ну, сам понимаешь… Ищу носки и не могу найти. И у меня вырвалось непроизвольно, без зла, просто чтобы что-то произнести. И я сказал, не вслух даже, Витя, не вслух! Про себя! Внутрь как бы: «И куда эта стерва носки подевала!» Так я подумал… И вдруг слышу ее голос… Представляешь? Причем, не звуки, я чувствую, что она этих слов не произносила, и я услышал ее слова не ушами, Витя, не ушами! Они возникли во мне без участия органов речи и органов слуха! Я внятно выражаюсь?

— Вполне. И что же она сказала?

— Она говорит: «В комоде, в нижнем ящике… А что касается стервы, то пусть это останется на твоей совести, дорогой. Сочтемся славою». Последние слова она вроде бы как бы хмыкнула, понимаешь, с усмешечкой такой недоброй. А я еще не врубился, я все думаю, что беседую с ней так… Ну как бы тебе объяснить…

— Мысленно, — подсказал я.

— Во-во! Мысленно. Мы же все так тихонько бормочем про себя, материмся, с кем-то там отношения выясняем, начальство посылаем на все буквы алфавита… Со мной это частенько случается, а если я еще и рюмочку пропущу… То я, можно сказать, сам с собой не замолкаю. Это у меня уже как бы норма.

— Как и у всех нас, — кивнул я, разливая настойку по стопкам. Володя смотрел на льющуюся жидкость почти с ужасом, но не остановил меня, не отставил свою стопку в сторону, он просто завороженно смотрел на чуть зеленоватый напиток, да, он почему-то получился слегка зеленоватым, будто я настаивал его на молодой весенней травке.

— Так вот, направляюсь я к комоду, — продолжал Володя, — выдвигаю нижний ящик и вижу родимые свои носки. И говорю негромко так, скорее даже с благодарностью, чем с гневом… Почти вслух… А может быть, вообще только подумал… Но слова были такие: «У, изменница коварная!» Витя…

— Ну?

— Витя, и она мне отвечает… Невесело так, без вызова или гонора бабьего: «А что, — говорит, — Володя, мне остается… Ты сам меня к этому подтолкнул. У тебя одни забавы, — на выпивку намекает, — у меня другие» — это уже она про блуд свой подлый и бесстыжий.

— Так, — откликнулся я, совершенно не представляя, что еще можно сказать Володе.

— Витя, я обошел всю квартиру — может, думаю, где прячется и из своего уголка глупости мне всякие свои выдает. Нигде никого. Звоню на работу — Калерия на месте. Голос, однако, невеселый, будто она и в самом деле со мной вот так поговорила… Понимаешь, что произошло… Сама того не желая, она тайну свою похотливую и открыла.

— Ну почему сразу уж и похотливую, — возразил я. — Влюбилась, наверно. Женщина молодая, красивая, можно сказать, вся из себя… Дай бог ей здоровья и счастья, — я поднял свою стопку.

— А знаешь, выпью! — решительно сказал Володя. — А то у меня эта способность уже сошла на нет. Я сдуру утром кофе выпил. И протрезвел. И тут же все голоса во мне и смолкли. Представляешь? Даже обидно стало, немота наступила.

— Еще поговорить хочешь?

— Хочу. Понимаешь… Ведь мы же с ней-то, с Калерией, по душам, считай, и не говорили ни разу… А тут такой случай… Как упустить? Может, другого и не представится… Знаешь, Витя, я и тебе советую. Ведь что получается, — маленькие обезьяньи глазки Володи действительно горели синим пламенем, — вроде и сказал все, что наболело, выплеснулся, она тоже… Ведь правду мы говорим, правду! Ее здесь нет, меня там нет, вроде и разговора между нами никакого не произошло, а все сказано, открылись мы друг дружке! Я же тебе не все сказал, мы все припомнили, все напряги меж нами сняли… Нам с Калерией теперь жить будет легко! Ведь мой голос в ней звучал, как ее собственная совесть, и наоборот — ее голос это моя совесть во мне заговорила… Говорю ей, что, дескать, про ребеночка намекала… А она мне — не будет ребеночка. Почему? — спрашиваю. Я не была уверена, что он твой, а чужого не хочу. Чей же он?! — уже ору я, не сдерживаясь, внутрь ору, в себя!

— Ну?

— А тебе-то что до этого, — отвечает она мне. Как жить дальше, Витя? Как? С одной стороны, вроде легче стало, объяснились, можно сказать… А с другой? Кто выдержит такую правду? И на фиг она мне такая правда?! На фиг?!

— Тебе больше нельзя, — сказал я, пытаясь отодвинуть стопку от Володи.

— Нет, я еще один вопрос ей не задал… Я хочу спросить — кто же этот хмырь, который в нашей с ней жизни завелся?

— А зачем? Все испортишь… Ты его иначе отбей.

— Как?!

— Делом.

— Каким делом?!

— Срамным.

Я никогда не думал, что Володя может так покраснеть. Покраснел. Сквозь его седоватую щетину вдруг проступил такой яростный румянец, что мне даже стало неловко за интимный свой совет.

— Ладно, — сказал я, — давай по глоточку. Может, еще чего друг дружке скажете, может, чего веселого припомните… Мне с моей тоже не мешало бы кое о чем поговорить.

— Во! — вскричал Володя. — И правильно, старик, и правильно! Только так! Только вперед!

Мы бестолково чокнулись, чуть выплеснув драгоценную влагу на пальцы, но Володя даже не заметил этого, а мне было не жалко — бутылочка у меня в подвале еще оставалась. Мне еще со столькими людьми поговорить надо, со столькими ребятами отношения прояснить, а с одним хорошим человеком я так завяз, вернее, мы так завязли, что без потусторонних сил нам не разобраться, не сойтись, не разбежаться.