Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Так бывает, ребята, так бывает.

А сказать все глаза в глаза духу не хватает. Да и потом в другом дело — самые заветные и трепетные слова, произнесенные вслух, иначе звучат, иначе понимаются. А когда вроде сам с собой, со своей совестью — чего уж тут лукавить, чего дурака валять… Наверно, что-то случилось с нами, с людьми, — даже когда в глаза смотрим, не верим, подвоха ждем, подлянки опасаемся, а когда чего-то долго опасаешься, обязательно дождешься.

Хороший хмель мы в то утро с Володей поймали, никакая сливовица, никакая текила не сравнятся. Убедились — есть еще силы в этом мире, нами не освоенные, а впрочем, чего уж там, в нас же эти силы и заложены, вызвать их только надо, поверить в них… И Равиль всегда говорит — все изначально в человеке, а если и ждут нас еще какие-то великие открытия, то не в дальних мирах, нет, в нас же самих.

Бутылочку мы в тот день, конечно, закончили, чего уж там темнить, и славно поговорили со многими ребятами, и с женщинами поговорили, с которыми никогда бы не решились вслух, кого-то простили, кто-то нас простил…

Незаметно прошел день, наступил вечер, снова взошла луна, почти такая же круглая, как и в прошлый вечер, почти такая же белая… Володя привычно полетел к себе домой. Пролетая над крышей дома Рачишкиных, приветственно помахал мне рукой, и как-то жутковато трепетали на ветру полы его коротенькой тощеватой курточки — по пьянке он забыл застегнуть ее. А я спустился в подвал убедиться, что бутылочка с настойкой багульника стоит в укромном уголке в целости и сохранности.

Но оплошал, видимо, выпили мы с Володей маленько лишнего. Да, ребята, да, пошатнулся и неловким движением столкнул бутылку на пол. Ну что сказать — раскололась бутылочка, пол в подвале был выложен половинками кирпича. В щели между кирпичами и ушла колдовская настойка.

— Надо же, — пробормотал я почти без сожаления.

Теперь этот год пройдет в ожидании новой весны, когда у входа в метро станции Белорусская-радиальная снова на несколько дней появится бабуля с пучками сухоньких, корявенких веточек багульника. Не упустить бы, не забыть бы в суете нервной и бестолковой.

Дай бог ей здоровья!

Март, 2005

Это случилось в те времена, когда Юрий Иванович еще не шастал по церквям, не выстаивал многочасовые службы, не причащался каждую неделю, не исповедовался в каких-то там одному ему известных грехах. Впрочем, о его грехах можно говорить, можно, долго и с пристрастием, но как-нибудь в другой раз.

Сейчас о другом, сейчас о тех временах, когда он безвылазно сидел в своей полуподвальной мастерской на улице Правды и создавал потрясающие пейзажи, наполненные осенней дымкой, утопающими в зеленых зарослях речушками, пейзажи с северными причалами, мартовскими прогалинами, заброшенными церквушками — тогда он только писал эти церквушки, только писал, без устали, даже с какой-то остервенелостью, будто знал, будто чувствовал заскорузлой своей душой, что придет час, когда зачастит в эти церквушки и будет истово, убежденно замаливать грехи, которые…

Ладно, оставим это. Главное в другом — тогда ему вполне хватало церквей на собственных полотнах. Впрочем, не грехи образумили и заставили содрогнуться его не всегда трезвую душу, заставили съежиться клочковатую бороду, из которой наутро частенько можно было вычесать достаточно закуски, если пройтись по ней гребнем густым и неторопливым…

Вы меня, ребята, понимаете.

Озарение посетило Юрия Ивановича. Просветление.

Звоночек прозвенел на восьмом десятке лет и заставил Юрия Ивановича взглянуть на мир глазами ясными и даже слегка испуганными тем таинственным миром, который однажды сумрачно и зловеще открылся перед его насмешливыми глазками. После этого случая и пошел он по церквям, зачастил, можно сказать, пристрастился, беспомощно и покаянно моргая глазками, исповедовался перед юными и румяными от здоровой жизни священниками, которые не без робости выслушивали его сбивчивые признания. И прощали Юрия Ивановича, отпускали ему грехи его и заблуждения, и все то, что он сам пожелал назвать грехами и заблуждениями.

Однако по порядку.

Как и многое в моей жизни, события эти произошли в районе Белорусского вокзала. Вы знаете это место — если от часового завода проехать одну остановку на троллейбусе, то вы окажетесь в самом начале улицы Правды. А пройдя по этой самой улице минут пять, неторопливо, вразвалочку, шагом прогулочным и беспечным, можете остановиться — вы у дома, в полуподвале которого и располагалась мастерская художника Юрия Ивановича Рогозина. Московский союз художников в давние, еще советские годы, выделил ему этот полуподвал, пользуясь бескорыстием и полной житейской бестолковостью ветерана Великой Отечественной войны. А он, глупый, был этому подвалу несказанно рад, он был им счастлив. Несмотря на то, что время от времени, а уж ежемесячно наверняка, соседи сверху заливали его мастерскую кипятком, иногда, правда, и холодной водой — смотря какой кран оставался открытым. А снизу… О, горе мне, горе… Не знаю, как и сказать о том, что поступало в мастерскую снизу… Ребята, канализация забивалась частенько в доме, и все добро с двенадцати этажей находило единственный выход — в мастерскую Юрия Ивановича. Иногда, придя к себе утром, он, простите, войти не мог. И вместо того, чтобы создавать нужные народу произведения, трусцой бежал в домоуправление выпрашивать откачку.

И откачка приезжала. Не сразу, конечно, не в тот же день, но приезжала, почти всегда, когда подобные происшествия случались. В результате этих милых случайностей мастерская постепенно и необратимо отсыревала, с потолка отваливалось все, что могло отвалиться, стены покрылись устойчивой зеленой плесенью, что придавало мастерской мрачноватое очарование склепа.

Но все мы любили это помещение, едва ли не каждый вечер собирались там, чтобы перевести дух после нелегких испытаний, которыми баловала нас Москва. И Юрий Иванович, гостеприимная душа, носился по мастерской, заваривал чай, его глазки сверкали, его румяные щечки, как наливные яблочки, светились из седовато-клочковатой бороды. Он яростно ополаскивал чашки, разливал кипяток, несся в соседнюю булочную за пряниками и крендельками.

— Ты чайку-то махани! — приветствовал он очередного гостя. — Ты махани чайку-то!

Ну как было отказаться!

Тогда еще был жив Миша, сын Юрия Ивановича, восторженно взбрыкивающий кудрявый живописец, и дагестанский князь Сурхайханов был не столь значителен, не столь, и Ирочка, первая красавица правдинского дома, прессы еще баловала нас своими нечастыми посещениями.

Господи, тогда еще была жива Зина…

К тому времени она уже представляла собой полупрозрачную фиолетовую тень, при хорошем освещении сквозь нее можно было рассматривать этюды Юрия Ивановича, но она не всегда была полупрозрачной тенью с мышиным голоском — лучшие барды страны посвящали ей свои песни в домбайских снегах, на закарпатских реках, на тяньшаньских склонах… Помните — лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой, вот и кончается март, скоро нам ехать домой… Помните? Ей посвящено, Зине. Она сама об этом говорила. Видимо, не всем дано выдержать туристический образ жизни и бардовские восторги, не всем. Не выдержала и Зина. Но ни единого раза мы не попрекнули ее слабинкой, и она это ценила.