Веслав Мысливский - Камень на камень

Тогда решил отец перестелить дедову постель, вместо соломы положил гороховин: раз уж ему ничего не снится, пускай хоть не так крепко спит. Больше будет ворочаться, чаще просыпаться, глядишь, и мысли какие в голову придут, авось вспомнит. А деду сказал, что блох много развелось, надо было перестелить, а соломы только-только на сечку осталось. Поначалу дед жаловался, тело у него костенеет. Но помаленьку привык, и спалось ему, как на соломе.

Еще отец где-то прослышал, что вроде бы от полыни память возвращается. Целое лето собирал эту полынь по межам, потом сушил, люди думали, он желудком мается, полынь и желудок лечит. Дед пить отказывался, горькая очень. Так отец тайком от матери купил сахару и настой подслащивал. Но дед все равно не вспомнил.

А то повел раз отец деда в корчму и напоил. Думал, может, спьяну распахнется дедова душа и откроет, где бумаги зарыты. Но дед раскуролесился, точно скинул с полсотни годков, петь ему захотелось, гулять, чуть не полез в драку. Кто только в корчме ни был, всем подносил — ясно, за отцовский счет. А попробовал отец его урезонить, мол, хватит, папаша, по миру нас пустите, так дед его же и обозвал дураком: и откуда, говорит, ты у меня такой уродился!

Пришлось потом отцу теленка продать, чтобы вернуть корчмарю долг. А проку и было только, что на следующий день дед, протрезвев, с больной головы пообещал отцу непременно все вспомнить, когда возродится Польша. Пока время еще не пришло. Они там еще воюют. Все равно без Польши бумаги эти ничего не стоят, оттого он и не может вспомнить, где их зарыл. Но Польша возродилась, а дед так и не вспомнил.

Тогда он пообещал, что вспомнит, когда настанет пора помирать, потому как в смертный час человеку вспоминается вся его жизнь. Подходит эта жизнь к постели с большущей такой книгой и говорит: я — Каспер Петрушка, видишь, все, что ты позабыл и в чем согрешил, здесь есть. Придавила тебя давным-давно телега с житом, ты забыл, а тут есть. Мерки овса соседу Дереню не отдал, а тут есть. Господу богу в вербное воскресенье пожалел пару грошей, а тут есть. И бумаги, что ты закопал, тут, вон они, на первой странице. Самыми жирными буквами записаны. Но пока книга эта закрыта была, зря и старался вспомнить. Прочитать тебе?

Отец, как пес, три дня и три ночи, не сомкнув глаз, подкарауливал дедову смерть, а дед все никак не помирал. Казалось даже, опять на ноги встанет — раз уж так было, он после соборования встал. Вот те на, сказал, я-то думал, помер уже. А это мне только сон такой приснился. На третий день отец на минутку вздремнул, и тут дед отошел. Тихонечко, точно муха вылетела в окно. Отец, когда проснулся, еще у него спросил:

— Ну как, написано в той книге, где вы бумаги зарыли?

Совестно было отцу покойника поминать лихом, но зато похоронил он деда не как родителя. Гроб из сосновых досок, даже не крашеный, олифой только покрытый. И ксендз только от костела провожал усопшего, при выносе из хаты его не было. А на кладбище окропил святой водою гроб, родню, бросил ком земли и ушел — не захотел отец в злобе своей, чтобы даже несколько слов над покойным были сказаны. И много лет потом на дедову могилу не заглядывал, хоть лежали дед с бабкой на одном кладбище и друг от друга недалеко; на бабкину могилу ходил, а к деду только мы, внуки, да мать. И на молебен за упокой дедовой души ни разу не дал, мать давала тайком. И дедова имени вслух никогда не называл. Изредка только, бывало, вздохнет, хорошо бы побольше землицы иметь, чем мне вас, четверых сынов, наделять?

И продолжал копать. Наугад, где примстится, потому как некому уже было сказать: нет, не здесь. В овине, в закромах, в хлевах под яслями, и под сараем, и у порога хаты, а как-то даже вздумал в хате копать, да мать не позволила. А однажды приснилось ему, будто бумаги эти зарыты под собачьей конурой, так он переставил конуру в другой конец двора, потом опять на новое место и опять. Раз десять, наверное, переставлял и везде копал, точно у нас было десять собак и у каждой по конуре. А собака была одна. Запутал ее отец совсем, она уж и не знала, на кого лаять. И лаяла на всех без разбору, на людей, лошадей, коров, кур, уток, гусей. Даже на отца. Пока наконец как-то ночью не сорвалась с цепи и не сбежала. Вроде бы люди ее видали, взбесившуюся, где-то в полях.

А отец все копал. Иной раз найдет на него — в поле не поедет пахать, только знай копает. Началась война, самолеты над самой крышей летали, люди со скотиной, с перинами убегали в лес, а он, точно закоснев в своем упорстве, все глубже и глубже рыл ямы.

И после войны он копал, но, похоже, терял надежду: ходит, бродит другой раз по двору, не зная, где начать, и вдруг бросит лопату и пойдет молотить или рубить сечку. И когда уже совсем состарился, и силы начали его оставлять, все равно нет-нет, а выходил копать. Выроет, бывало, посреди двора яму здоровому мужику по пояс, а я за ним засыпай, иначе во двор на телеге не въедешь.

Запретил я ему во дворе копать, а он шел в сад и там копал. От этого его копанья у меня ранет засох и мирабель. Сливы на ней были с коровий глаз. В урожайный год высыпет видимо-невидимо, ветки свисали до земли. Только гляди, как бы ребятня с листьями не пообрывала. А для компота не было лучше слив.

А когда отец умирал, дал знак, что хочет мне что-то сказать, и будто уже с того света прохрипел, чтобы я продолжал искать: ему не удалось, но мне определенно удастся. О, теперь-то он знает, где копать. Сам бы… да поздно.

И отца, и мать я похоронил обыкновенно, в земле, там они лежат, дожидаясь, покуда я закончу склеп. Верно, немного от них осталось, долго ли земле сделать свое дело? Отец, может, целее, он намного позже матери похороненный, но мать, как Михала привезли, с полгода всего пожила, вон уже сколько получается лет, а хворать начала вскоре после войны. Может, они даже думают, я про них забыл. Лежат и лежат, и земля их прибирает потихонечку, а я, может быть, горькую пью. Эх, Шимек, Шимек, побойся бога. Скоро от них и косточек не останется. Но я себе обещал: как только закончу склеп, справлю им новые гробы и перенесу, что осталось. Будут лежать рядышком внизу, слева — так я задумал, справа мы с Михалом, а наверху Антек и Сташек с женами. Все вместе, значит, и ни один не сможет сказать, что я теперь за хозяина, а им от этого никакого проку. Иначе я бы склеп строить не стал, и не издержался бы, и так бы не надрывался. Да неужели в каменных стенах лучше, чем в земле? Будь обо мне одном речь, я б выбрал землю. Чтобы только холмик лопатой выровняли, крест какой-никакой поставили — и пролежал бы худо-бедно свои тридцать лет, законно отпущенные всякому человеку. Потом пускай другой на моем месте полежит. За ним еще другой, третий, и так до конца, пока людям мир не сделается тесен. Зачем после смерти от земли стеной отгораживаться? Земля человека при жизни кормит, значит, и вечность свою он должен отдать земле. Ей тоже кой-чего от людей причитается.