Веслав Мысливский - Камень на камень

— Ишь ты, как надрывается, мать его.

— Да не ори ты так, пупок надорвешь.

— Пес, сколько ни лай, человечьим языком не заговорит.

— Да-а, с человечьей речью надо родиться, ей не научишься, Винцентий.

Я только одно понял: надо отдавать и отдавать, потому как немецкий солдат и за нас воюет. Под конец офицер так завопил, что чуть не взлетел со стола и не упорхнул в небо. И в ту же минуту из-за гминного правления высыпали солдаты. Откуда их вдруг столько взялось? Но Соха из Малентиц показал мне — вон, две машины за гминой стоят. И начали нас прикладами сгонять к ограде. А переводчик сказал, чтобы мы построились рядами, потому что сам офицер еще всех обойдет и с некоторыми будет разговаривать один на один.

Ну, построились мы в ряды, а он принялся ходить. Но, видно, не об чем ему было с нами разговаривать, он только тыкал пальцем то в одного, то в другого, а солдаты вытаскивали этого мужика из ряда и на середину площади. Дошел до меня и, может, не обратил бы внимания, но вдруг глянул на мою конфедератку и даже перекосился весь. Я ходил в конфедератке, принес с войны, орла спорол, а без орла она походила на обычную кепку, чего тут было бояться. Офицер спросил через переводчика, был ли я на войне. Был. Значит, против него воевал? Воевал. Тогда он меня р-раз в морду. А здоровый был, как бык, шея короткая, сам приземистый, рожа как блин. У меня кровь потекла из носа. А он мне с другой стороны. И еще раз, в поддых.

Хотя сколько я там воевал, неполных три недели, и в основном мы маршировали, то вперед, то назад, то еще куда-нибудь, без продыху, пока у нас стороны света не перепутались. А когда наконец вступили в бой, сразу пришел приказ, чтоб не драться, а, наоборот, отступать. Я выстрелил всего раз пять, убить тоже, наверное, никого не убил, разве что господь бог кого-нибудь поразил моей пулей. Но мне об этом неизвестно. Еще я подцепил дизентерию и на каждом привале первым делом бежал в кусты. Похудел, оброс, завшивел, вот и вся моя война. Но не стану же я говорить правду этому бандиту, когда он спрашивает, воевал ли я. Воевал.

И мало того, что он меня измордасил, еще сорвал с головы конфедератку и давай ее топтать как бешеный. И уже не пальцем, а всей лапищей ткнул в грудь. Солдаты схватили меня под руки и поволокли на середину площади, где уже стояли те, которых отобрали раньше. Потом подъехала машина, и нам велели залезать.

Вначале никому в голову не пришло, что везут на смерть. Как же так — со схода прямо на смерть? И не воры мы, не разбойники, за что ж на смерть? Да еще лопаты нас сбили с толку. Раз и лопаты тут, видать, везут куда-то на работу. Может, рыть прикажут или засыпать. В войну всегда найдется, что рыть и что засыпать. Если б хоть понять, в какую сторону везут, но понять ничего было нельзя, мало, что машина крыта брезентом, еще и небо в тот день все затянуло тучами, не поймешь, где солнышко, то, казалось, оно с одной стороны, то с другой, то спереди, то сзади, а иногда его вроде и вовсе не было. Из-за этого солнышка даже повздорили Стельмащик из Обрембова с Вроной из Лисиц: один — что знает солнышко как потолок в собственной хате, и другой — что знает. Один — что с солнышком каждый день встает, и другой — что встает. Этот — что солнышко у него в крови, не надо даже голову к небу задирать, и тот — что не надо, и у него оно в крови, он бы и слепой узнал, где солнышко. Вот и теперь знает где. Вон там. Наконец кто-то сказал, что, может, в Лисицах свое и в Обрембове свое, может, над каждой деревней другое солнышко, потому и над машиной другое, — ну и помирил их.

Пошли повороты, выбоины. Но по выбоинам да поворотам тоже не поймешь — на смерть или не на смерть. Вроде бы сидели у заднего борта четверо в касках, с автоматами, нацеленными внутрь кузова, но никто не удивлялся, раз везут, так и караулить должны. Да хоть бы и спросить их, куда везут, — тоже, наверное, не знают, может, это зависит от ихних офицеров. И как спрашивать-то, когда сами они ничего не говорят. Но Смола в конце концов не выдержал и спросил:

— Куда ж вы нас, господа солдаты, везете? На работу, что ль? Верно я говорю? Поработаем, отчего не поработать. Тут у нас тоже солдаты есть, только с прежних войн, мы и окопы выроем, ежели потребуется. Жаль только, дома не сказали, что припозднимся. Вроде мы не провинились ни в чем?

Но те ни гугу, точно каменные. Сидели, и только глазищи, как у котов, из-под касок сверкали.

— В чем это мы могли провиниться? Нечего у них спрашивать, сами знаем, — возмутился Антос из Гурек, который тем был известен, что, будь то помещик, будь то ксендз, всякому резал правду-матку в глаза. И до войны вечно разъезжал по митингам.

— Может, вовсе и не у солдат надо спрашивать. — Ситек как будто захотел охранников выгородить, а то вдруг им неловко, что они не знают. — Солдаты небось такие же мужики, как мы, и знают не больше нашего. Худого нам не сделают, нет.

— Увидите, к вечеру воротимся, — ухватился за эту Ситекову надежду Ягла. — Двадцать пять нас, в момент сделаем, что прикажут. В случае чего они б сказали.

— Это в каком-таком случае? — вдруг встревожился кто-то и даже потянулся со своего места к Ягле.

— То ли сказали бы, то ли б не сказали.

— А что они должны б сказать? Что?

— Погоди полошиться раньше времени, приедем — скажут.

— Чего-то мне это не по нутру. Ой, не по нутру. Едем и не знаем куда. Как же так?

— Может, на смерть? — вырвалось вдруг у Стронка, и всем стало страшно.

Стронк в машине был самый старый, куда старше Антоса или Вроны, едва уже ноги по белу свету таскал, на машину его пришлось подсаживать, сам бы он не влез. Его зять послал на собрание, как меня отец, только зачем же в аккурат Стронка понадобилось на работу гнать, когда столько помоложе да посильней осталось на площади. Почему-то никто из нас до сих пор о Стронке не подумал, а то б мы, наверное, сразу поняли, куда едем.

— Типун вам на язык! — разозлился Куйда, как будто Стронк был виноват, что, может, и на смерть. — Сидели бы на печи — нет, на сход потащились.

— А знал кто, зачем зовут? — пытался оправдаться Стронк. — Посыльный созывал вроде на сход.

Тут сразу и тот, и этот, и все на Стронка, как на покляпое дерево:

— Пускай бы зять пошел. Зять хозяин, не вы. Переписали на него землю, вот бы и молились богу, а не шастали по сходам.

— Ну как прикажут копать, а прикажут, на то и лопаты, тогда нам и за вас придется. А ни у кого лишней пары рук нету.

— Им до смерти полшага, черт, вот везде смерть и чуют.

— На смерть, говорите? А за что на смерть? За что?

— На смерть — тогда б вас не брали. Начхать им на вашу смерть. Пули жалко. Сама вас приберет.

Стронк съежился, точно хотел провалиться под землю. Может, пожалел даже, что вылез с этой смертью, получилось, смерть всем предназначена, а она, верно, только его была.