Веслав Мысливский - Камень на камень

На столе как раз стояла та самая жестяная кружка, я ее ополоснул.

— Ты из кружки пей. Я могу из бутылки. А завтра выпьем из стаканов. — Я налил, ему побольше, себе оставил поменьше. — Ну, твое здоровье, за то, что приехал и нас не забыл.

Я уже поднес бутылку ко рту, но тут вдруг отец вскочил и накрыл кружку рукой.

— Ты что, напоить его хочешь, анчихрист, совести у тебя, проклятого, нет! Не видишь, пьянь, какой он?

— А какой? Он мой брат! — Я стукнул бутылкой об стол, аж водка выплеснулась из горлышка. — Скажи, Михал, что ты мой брат. — Я обхватил обеими руками его голову и, запрокинув, притянул к себе. На меня смотрели почти невидящие, остывшие глаза. — Ты мой брат. Был и всегда будешь.

Тут и мать приподнялась на постели и стала его просить:

— Скажи что-нибудь, Михась. Скажи, сынок, что у тебя болит?

— Что у него болит, его дело! — набросился я на ни в чем не повинную мать. — Здесь он, приехал, и радуйтесь.

— Да он как приехал, так и сидит, и ни слова. — Отец встал со скамеечки и пошел было к ведрам с водой, но, не дойдя, повернул к матери, а потом снова повернул и пошел, будто с косой по полю, сам не зная куда. — Чего-то она там… Да что она. Вроде здесь ему будет лучше. Михал, Михась, мы его спрашиваем, а он как язык проглотил. Матери, отцу не скажешь? Даже дерево дереву скажет, тварь твари. А человек хоть с землей, что под ногами, поговорит, когда больше не с кем. Как жить молчком?

— Выпейте, отец. — Я сунул ему кружку прямо в руки, которые он беспомощно держал перед собой, точно не знал, куда девать, — от водки должно полегчать хоть немного. — И пускай не говорит, не надо. Мы говорить будем.

Вскоре после этого мать умерла. И не столько от болезни, сколько с горя, извела себя, плакала и плакала, и все: Михась, сыночек, Михась, что тебе? А после ее смерти и отец сдал. Бывало, не слышал, что ему говорят, будто всем своим нутром прислушивался к тому миру, куда отошла мать. Так что все свалилось на меня. Хоть бы собаку покормили, он или Михал. Нет, сидят себе, один на скамеечке возле плиты, другой на лавке, и ждут, когда я вернусь из гмины.

Я даже подумывал, не уволиться ли, потому что уже рук не хватало на все. Сразу после смерти матери соседки немножко помогали. Одна сготовит, другая горницу подметет, та постирает, а эта хоть придет и нас пожалеет. Но когда материна смерть отдалилась, то и они перестали заглядывать. А с другой стороны, вроде бы жаль было уходить из гмины, худо-бедно, а пару злотых первого числа принесешь, хотя б на соль, сахар или кусок колбасы.

Но как-то, сразу после пасхи, приехал ревизор из повята, и председатель Маслянка водил его по комнатам. Тут дорожный отдел, здесь налоговый, здесь страховой, плановые поставки, Межва, Антос, Винярский, панна Крыся, панна Ядзя. А я в аккурат ел свяченые яйца. Так уж повелось у нас в гмине, что служащие приносили с собой второй завтрак, а наша уборщица даже чай заваривала, злотый за стакан. Ну и я тоже, чтоб не отставать от других, приносил, когда было чего из дому взять. Не с голоду, конечно, к голодухе я был привычный, мог три дня не есть. Разложил я эти свяченые яйца на газетке на письменном столе, сижу и луплю, одно было красное, другое зеленое, и тут они вошли.

— Что, Петрушка, свяченые яйца едите? — не то спросил, не то поддел меня Маслянка, а тот, из повята, рожу скривил.

— Свяченые. — И продолжаю лупить.

— Ну и как, лучше свяченые, чем прямо из-под курицы? — опять Маслянка.

— На мой вкус — лучше, а для кого не лучше, тот пускай не ест.

— Хо-хо! Сколько ж вы этих яиц освятили, что дома не можете съесть, а приносите в гмину?

— Полсотни.

— Гмина вам не костел, Петрушка! — рявкнул Маслянка, злой как пес.

— Так я ж не свячу, а ем.

Он ничего больше не сказал, но я чувствовал, что этих свяченых яиц мне не простит, да еще разговор был при ревизоре из повята. Видно, я его здорово разозлил, он и другим стал заглядывать в рот. Антос ел хлеб с сыром, а ведь ни хлеб, ни сыр к богу отношения не имеют, разве что говорится: хлеб наш насущный, но и верующие и неверующие — одинаково едят. А он прицепился к Антосу, эвон сколько кусков, небось целый час будете жевать, а положено пятнадцать минут.

Через несколько дней вызвал меня к себе и, хоть мы давно были на ты, говорит:

— Чересчур много пьете, Петрушка. Пора кончать.

Меня прямо затрясло — будь что-нибудь под рукой, я б ему башку проломил. Но на столе только чернильница стояла и деревянная промокательница, что ими сделаешь.

— Ты мне не выкай, мать твою так. Шимеком меня звать, коли забыл. А пью я на свои. Думаешь, мне невдомек, что тебя зацепило? Пьянство тут ни при чем. Ты, что ль, не пьешь? Мало тебя видели вдребадан пьяного? Тоже мне шишка, председатель. А в оккупацию ты что делал? Трясся со страху.

И через неделю меня уволили. Вовсе не из-за пьянства, как Маслянка мне пытался вдолбить, я тогда уже меньше пил, — свяченые яйца его напугали. Хотя, может быть, он, как и я, больше всего такие любил, только чистил их под периной, да еще мальца караулить перед хатой выставлял, вроде бы тот играет, а сам глядит, не идет ли кто. И вдруг увидел: за казенным столом государственный служащий как ни в чем не бывало свяченые яйца ест — ну, ему и почудилось, не яйца это, а гранаты. Да он боялся не только свяченых яиц. Всего боялся. И уж не приведи господь при нем вздохнуть: боже мой. Сразу кровью наливался как упырь, и, кабы мог, запихал бы человеку вздох этот обратно в рот.

— После работы у себя в хате вздыхайте! А здесь гмина, вы мне тут суеверий не разводите! — А ведь иные часом, забывшись, вздыхают. Легче от слов отвыкнуть, от мыслей, чем от вздохов. Но такой уж этот Маслянка был человек.

Вон уже сколько лет, как я начал строить склеп, но он все еще ходил в председателях. А тут мне понадобилось восемь центнеров цемента, Хмель так подсчитал. С запасом, один лишний всегда пригодится, пару ступенек, к примеру, сделать, чтоб не спрыгивать с гробом вниз. Я бы мог краденый цемент купить, и на что другое, возможно бы, купил, только не на склеп. Первым делом пошел в кооператив. Цемент там был, но требовался наряд из гмины. Пошел в гмину. Они наряды дают, но надо заявление написать. Я пишу.

— А на что пойдет цемент? — спрашивает девушка, которой я заявление принес. С виду ей лет двадцать, глаза большие, голубые, мне показалось, симпатичная, носик только очень уж курносый. Но в такие годы и курносые хороши.

— Склеп надумал строить, — говорю.

— Склеп? — Она чуть не прыснула, даже голову отвернула, вроде бы просто так, куда-то посмотрела. Потом вытащила из стола какую-то бумагу и начала водить пальцем: на что я имею право получить. На дом, свинарник, коровник, конюшню, овин, под силос, под навоз, на разведение кроликов, птицы, лисиц, нутрий, на теплицу под овощи, под цветы в горшках и на срез. Вон, про хризантемы даже написано, обрадовалась. Но склепа там не было. Тогда она спросила у человека, который сидел в углу возле окна: