Тони Парсонс - Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

А Кен Гримвуд только отстраненно улыбнулся, словно его мысли были где-то далеко, с его бандой в слепящем солнце поблизости от берегов Африки, где летучие рыбы падали на корабельную палубу.

Мы с Джиной вышли из Сохо, повернув к югу по Черинг-Кросс-роуд, немного прогулялись по Стрэнду и свернули направо, к набережной Виктории и к реке.

Нам надо было кое в чем разобраться. В конце концов, с детьми все всегда сводится к практической стороне дела. Уложить спать и поднять в школу. Проследить, чтобы выполнили домашние задания и поели. Сплошной контроль. И все в таком духе.

Мы были милы друг с другом. Ради нашего сына. Мы пытались вести себя как зрелые люди и быть вежливыми.

Если бы нас увидели на улице, то подумали бы, что мы пара. Но на самом деле как будто кто-то шел между нами, почти абсурдно держа нас на расстоянии и делая невозможным случайный физический контакт.

И мы шли по улице, как двое бывших любовников.

— Этот город такой красивый, — сказала она, улыбаясь цыганскому очарованию барж и буксиров на Темзе. — Его красота забывается. Почему так? Почему мы забываем? В прошлые выходные мы гуляли здесь с Пэтом. И он это тоже заметил. Многие мальчики его возраста не заметили бы. А он заметил.

Я привык к ее теперешнему облику. Присмотрелся. Это было нетрудно. В свои сорок она была красивой женщиной, и все, что мы потеряли, ушло вдаль и уже практически не могло причинить боли. Да это и не боль была. Скорее, память о боли. Я был счастлив, что нам никогда не придется проходить через это снова.

Кроме того, когда она предложила встретиться, я ожидал чего-то в этом роде. Красота города, о которой забыли. Красота сына, о которой вспомнили. Философ Джина, которая каким-то образом просветилась, работая переводчиком в Токио. Я ждал именно этого. Мыслитель Джина, ахающая над буксирами, баржами и тем, что сказал наш сын.

Может, она даже принесет пару извинений. Почему нет? Это было бы неплохо, подумал я. За годы, потраченные впустую на бесполезных мужчин, бесцельную работу и далекие места со странными названиями. Извинение от ее лица — и от лица всех родителей, таких, как она, — за то время, когда ребенок был для нее далеко не на первом месте. Это было бы действительно здорово, я не шучу.

Но она удивила меня. Теперь у нее это получалось, потому что мы больше не знали друг друга так, как раньше. Не то что в браке, когда ты вплоть до мелочей можешь предвидеть, что будет дальше.

— Мне не нравится, что он принимает эти медикаменты, — заявила она. — Это неправильно — подростку принимать таблетки каждый день до конца жизни.

— Тироксин, — сказал я. И даже засмеялся. — Ты говоришь так, будто он совершил налет на медицинский кабинет. Будто он живет на допинге.

Она нахмурилась.

— Не стоит кипятиться, — проговорила она, недовольно надув губы.

Она делала так раньше? Я не помнил этого движения. Кто-то научил ее этому.

Я сделал вдох. Я могу. Я могу закончить этот разговор, обойдясь без взрыва мозга. Наверное. Мы зрелые люди. Если еще хоть чуть-чуть дозреем, то превратимся в окаменелости.

— Пэт был болен, Джина, — негромко заговорил я. — Как только перешел в старшие классы. Он лежал плашмя целыми днями. Чувствовал смертельную усталость.

— Мы говорили об этом, забыл? — холодно бросила она. — Я все об этом знала.

— Думаю, нет, — возразил я. — Потому что тебя не было рядом. Ты была в Токио. Ты была занята новой работой или тем новым парнем из Сибуя [9] Район Токио. (Прим. перев.) .

— Ты не умеешь спорить. — Она повернулась ко мне лицом, тут же забыв о красоте вечной реки. — Ты никогда не умел спорить в цивилизованной манере. И это было в Синдзюку, а не в Сибуя. И парень был не новый, а тот же чертов мерзавец, с которым я была в Лондоне.

— Извини, — усмехнулся я.

И замолчал, думая о том, как проходил учебный год, а Пэт оставался у себя в комнате, появляясь только для того, чтобы загрузиться в такси и поехать к очередному доктору. Я вспомнил, как почти рыдал от счастья, когда обнаружилось, что у него нарушение функции щитовидной железы, которое легко исправить, и что он не собирается умирать. И я понял, что нет ничего в этом мире, что может сильнее ранить ваше сердце, чем больной ребенок. Прости, Джина, но ни одна женщина не может убить так, как это делаешь ты.

— Таблетки помогают ему, — очень спокойно проговорил я, потому что мне очень хотелось заорать. — В них нет ничего плохого. Я понимаю твои сомнения, Джина. Но они ему нужны.

Она коснулась моей руки. Дважды погладила ее, а потом провела по ней средним суставом указательного пальца. Этот жест тоже был новым. Мне он почти понравился. Мы улыбнулись друг другу и повернулись, чтобы посмотреть на баржу, которая словно парила в воздухе. Она была права. Это действительно красиво.

— Гарри?

— Что?

— Почему ты такой сердитый? — спросила она.

— Потому что он никогда не был для тебя важнее всех, — сказал я. — Неважно, что еще происходило. Новый мужчина, новая работа, новая жизнь. Он должен был быть для тебя на первом месте. А он не был.

Смешок.

— А для тебя он был на первом месте, когда ты был на первом месте для этой шлюшки с твоей работы?

— Всего одна ночь, Джина.

— Одна ночь — это немало. — Она покачала головой и стала смотреть на разноцветные баржи. — Не делай вид, что ты — святой мученик, Гарри. Ты трахал все, что движется.

Ну да.

Теперь это клеймо навсегда.

После шоу мы с Марти остались в студии и говорили о службе охраны аэропортов. Я сидел на столе среди выключенных микрофонов, каждый из которых был определенного цвета. Как телепузики. Марти качался на стуле, сунув руки глубоко в карманы штанов в стиле милитари.

— Они останавливают даже старушек, этих божьих одуванчиков, — говорил я.

Марти скорчил гримасу.

— Они останавливают бабулек — божьих одуванчиков, но почему-то не останавливают парней, похожих на Осаму бен Ладена.

Я горько рассмеялся:

— А то, что они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, мотивируя это тем, что ты проберешься в кабину пилотов и быстренько сделаешь летчику педикюр?

Марти захохотал, потешаясь над идиотизмом этого вшивого современного мира.

— Они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, зато втюхают тебе бутылку бормотухи в дьюти-фри — и никто и глазом не моргнет.

— А ты бы предпочел, чтобы тебя чем зарезали? — поинтересовался я. — Изящными маникюрными ножницами или отбитым горлышком от бутылки «Джонни Уокер блю лейбл»?

— Дай-ка подумать. — Марти принял глубокомысленный вид, раскачиваясь на стуле. — Может, стоит записать? Мне нравится и то и другое.

— И так вспомнишь, — утешил я.

Марти окинул взглядом коридор. Джош ушел домой. Звукооператоры тоже ушли. Но сквозь большое стеклянное окно мы увидели, что нас разглядывает какой-то молодой парень в очках. У него была прическа в стиле рокабилли, и волосы стояли, как плавник акулы.