Тони Парсонс - Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

И, несмотря на грандиозную вечеринку, дизайнерские шмотки и реки коктейлей, я вдруг разглядел в гостях все их современное уродство.

Женщины с жесткими взглядами, татуировками на руках и ногах, которые нельзя было скрыть под платьем. Изнеженные мужчины с тщательно уложенными волосами, блестящими от средств стайлинга, как глазированные яблоки, или же выбритые налысо, как преступники, в попытке скрыть наметившуюся плешь. Некоторые мужчины походили на детей — без галстуков на свадьбе, хотя им давно пора бы освоить основной узел. А дети были одеты как взрослые — маленькие девочки на высоких каблуках, маленькие мальчики в галстуках-бабочках, сжимающие в руках мобильные телефоны, снимая старика на полу.

Все пьяные, у всех лишний вес.

Я оттолкнул с пути последнего и склонился над Кеном, чтобы поднять его. Внезапно передо мной возникло лицо его дочери.

— Уберите его отсюда, — прошипела она.

Спрятавшись в тени загородного отеля, мы сидели возле бассейна, подводные лампы подсвечивали его голубым и золотым.

Из шатра мы слышали музыку, разносящуюся над подстриженными газонами. Я услышал, что диджей перешел от популярных песен к клубной классике.

Гости время от времени выходили из шатра и скрывались в отеле. Позади нас были открыты французские окна, которые вели в почти пустой бар.

Кен застонал.

— Это убивает меня, — сказал он.

Я помог ему сесть на лежак и стал смотреть, как он закатывает штанину до колена.

Его протез выглядел совсем как настоящая нога, но совершенно неживая. Она выглядела живой и мертвой одновременно. Я смотрел, как он ее отстегнул и положил рядом, облегченно вздохнув. Он начал массировать ногу выше колена. Там были сплошные шрамы.

— Можно получить новые ноги, — сказал он. — Спортивные ноги, как их называют. Такие, где видны все суставы и сосуды.

Его пальцы энергично сжимали мертвенно-бледную плоть.

— Хорошо, когда ты ребенок, — сказал он. — Хочешь окунуться?

Я помог Кену сесть на край бассейна. Я поддерживал его, пока он, тяжело дыша, скакал к бассейну на одной ноге. Мы сняли обувь, носки и погрузили наши три ноги в воду.

— Замечательно, — похвалил он, глядя вдаль, откуда раздавались звуки песенки «Прибавь громкость».

Потом он искоса взглянул на меня:

— Напомни мне, почему ты торчишь здесь? Ты не знаком с этими людьми. Я сам большинство из них не знаю.

— Дежурный водитель, — ответил я. — Не беспокойся обо мне. К тому же я знаком с тобой.

Он вытащил «Ризл» и жестянку «Олд Холборна», и стал сворачивать сигарету. Я был рад, что его никто не останавливает. И я подумал, что этим мужчинам следует разрешать курить везде, где им вздумается. Если вы освободили мир от тирании, думал я, вам необходимо разрешить вертеть себе самокрутки. Он медленно закурил, и в это время из шатра вышла целая толпа людей и направилась по лужайке.

— Помоги мне встать, хорошо? — попросил он.

Я поднял его, и мы стояли, поддерживая друг друга. Я обхватил его руками за талию, его рука лежала на моем плече. Свободной рукой он погасил самокрутку и отбросил ее в сторону. Мы смотрели, как к нам приближаются гости свадьбы. Когда они были у самого бассейна, старик закричал.

— Акула! — вопил он. — Помогите! Акула! Акула! О боже! На помощь! Акула!

Кто-то взвизгнул. Мы смотрели на их потрясенные лица, на расширенные от ужаса глаза, а потом я отвел Кена на лежак. Мы оба пополам сгибались от хохота.

Он как раз пристегивал ногу обратно, когда подошел Иэн.

— Это было не смешно, еще когда ты делал это в нашем детстве, — сказал он. — Ни во Фринтоне, ни в Клэктоне, ни в Маргейте это было не смешно. И не смешно сейчас.

И тут появилась Трейси.

— Знаешь, почему он уехал? — спросила она.

Кен опустил вниз штанину.

— Кто? — с неподдельным интересом спросил он.

— Твой сын, — отчеканила она. — Твой драгоценный Мик. Твой любимый ребенок. Знаешь, почему он уехал? Знаешь, почему он уехал в Австралию?

Кен перестал улыбаться.

— Лучшая жизнь, — негромко сказал он. — Солнце. Барбекю. Пингвины. Более высокое качество жизни.

Трейси засмеялась и покачала головой.

— Чтобы убежать от тебя, — сказала она. — Он больше не мог это выносить. Он оставил Англию, чтобы оказаться подальше от тебя.

И они отправились в отель. Кен молча закурил новую самокрутку, и мы пошли к машине. Было уже почти два часа, и праздник заканчивался.

Перед отелем собралась толпа, чтобы посмотреть на отъезжающих жениха с невестой.

Мы слышали приветственные крики, поздравления, шелест шин по гравию и грохот жестянок, привязанных к бамперу, когда счастливая пара отбыла, чтобы начать новую жизнь.

— Давай я отвезу тебя домой, — сказал я Кену, когда он привалился к моей машине.

Старик выглядел очень усталым.

— Это несправедливо, — проронил он.

— Нам надо постараться не шуметь, — сказал я, ставя чайник, и Кен тут же начал шумно прочищать глотку.

Это было похоже на хрип умирающего тюленя. Я выразительно взглянул на потолок, указав взглядом на то, что там спит моя семья.

Его глаза следили за мной из-под очков.

— Дома все плохо? — спросил он.

Я понимал, как его утомила эта жизнь.

— Да нет, не плохо, — ответил я. — Просто… сейчас глубокая ночь. Моей жене утром вставать на работу.

Я повернулся туда, где стояли чай, молоко и сахар.

— А мне — нет.

Он поудобнее уселся за кухонным столом.

— Должно быть, это трудно, — проговорил он. — Когда жена — добытчик. Ей это нелегко. Или тебе.

Я повернулся, чтобы посмотреть, не смеется ли он надо мной. Его лицо было невозмутимым. Я отвернулся к кипящему чайнику.

— Это просто временно, — пробормотал я.

— Временные трудности, — уточнил он. — Не так, как у меня. Гораздо проще.

— Какие еще у тебя трудности? — вспылил я, и это прозвучало более грубо, чем я хотел.

Но он только рассмеялся.

— Бедняга ты, — сказал он. — Получил жену, которая о тебе заботится. А мне всего лишь пришлось иметь дело с нацистской Германией.

— Верно, — согласился я. — Бедняга я.

Я поставил на кухонный стол две чашки с чаем. Он был здесь только потому, что всю дорогу домой твердил, что страстно желает ту или иную вещь. Он всегда чего-то страстно желал, этот старик.

Чашку чая. Сигарету. Глоток воздуха.

Я наконец понял, что именно в нем напоминает мне так сильно моего отца. У них было много общего даже на первый взгляд — война, медали, крепкие истерзанные тела, покрытые шрамами, которые им носить до самой смерти.

Но была и такая же очевидная разница — мой отец был загородным жителем до глубины души, благоговел перед пригородами Лондона, холил и лелеял свой сад и не богохульствовал перед детьми, в то время как Кен Гримвуд никогда не покидал свой район, застроенный муниципальными домами, никогда не уезжал из своей муниципальной квартиры. Но у них была одна общая боль — бездонный колодец горечи и сожаления по поводу того, как их страна отнеслась к мальчикам, которые вернулись домой.