Кэтрин Портер - Кэтрин Энн Портер: Рассказы

Деннис никак не мог догадаться, о каком это счастье она говорит.

— Ну и не будем про это, — сказала Розалин. Она снова отошла уже к угловому шкафчику. — Тот мужчина сегодня трубки продавал, — сказала она. — Так я самую лучшую у него купила.

Трубка была под пенковую, с резным, затаившимся в джунглях львом, и был этот лев размером в мужской кулак.

Деннис сказал:

— Небось хорошие денежки выложила.

— А тебе какое дело, — сказала Розалин. — Мне вот захотелось подарить тебе трубку.

Деннис сказал:

— Уж больно резьбы много, небось и не раскуришь. — Он набил трубку, зажег и сказал, что вкуса в новой трубке нет никакого. Он устал с нею возиться.

— Точно такая трубка у моего отца была, — подбодрила его Розалин. — Да так тянула, он говорил: курнешь — и закачаешься. И эта когда-нибудь такая же будет.

Когда-нибудь я в могиле лежать буду, подумал Деннис, а она себе другого найдет, уж он ее утешит.

Как легли, Розалин положила его голову к себе на плечо.

— Деннис, у меня глаза на мокром месте. Подумать, Деннис, нам было так хорошо в тот день, в день нашей свадьбы.

— Да? А как ты себя вела, — хохотнул Деннис, в котором вдруг взыграла наливка, — мне тогда не показалось.

— Давай спать, — сказала Розалин целомудренно. — Не надо так говорить.

Голова Денниса плюхнулась, как куль с песком, на подушку. А Розалин не могла уснуть, она лежала и думала про свадьбы, не именно про свою, раз слово дадено, назад не воротишь, и чего тут раздумывать, а как вообще люди поженятся, а потом нет им счастья: муж пьет, или работать не хочет, или над женой, над детьми измывается; или жена где-то бегает, детей балует, или вовсе не смотрит за ними, или таскается, шуры-муры с каждым встречным-поперечным; или выйдет женщина за парня гораздо моложе, а он одумается и давай за юбками гонять, иной раз прямо стыд; или, например, выйдет молоденькая за старого, пусть и с деньгами, а все равно потом пожалеет. Не будь Деннис такой хороший человек, Бог знает, что бы у них получилось. Ей еще повезло. И чего тут зря сердце крушить, думу думать. И такая на нее напала тоска, впору метаться из угла в угол по комнате, за голову держась, и вспоминать все свои беды. Всю жизнь, всю жизнь на нее невзгоды сыпались, и никак их не избыть, не забыть. Когда-то разрешила себя поцеловать совсем кому не надо и чуть вовсе до худа не допустила, у нее до сих пор, как подумает, что еще б немного — и быть ей бесчестной девушкой, так сердце захолонет. И еще Билли-кот, добрая душа и такая жуткая смерть, и — одно к одному, одно к одному — тот ужас, когда лошадь понесла, отца сбросила, а отец пьяный был, и тот случай, когда она на танцы явилась в штопаных чулках из-за Гоноры-злодейки, которая стащила единственную целую пару.

Вот была б у нее дюжина детей, вместо того единственного, что на второй день умер. Вдруг полузабытое дитя воскресло у нее в памяти, и она стала убиваться по нем, будто вчера похоронила; был бы он сейчас взрослый, хороший человек, отрада для матери. Его образ встал у нее перед глазами ясно, как день, и он превратился в Кевина, и Кевин красил сарай и хлев во все цвета радуги и раскачивал кисть, как колокол. Бывало, работал как бешеный дни напролет, а потом дни напролет, как бродяга, под кустами валялся. Милый, милый, он был ей как сын родной. Маляр — ничего профессия, но зачем ошиваться у этих поляков, итальяшек, у нехристей, которые самогон варят и не по-людски лопочут? Так она и выложила Кевину.

— Побойся Бога. Ты же, парень, из Слайго, не как-нибудь.

Тут Кевин стал ее задирать, как у парней в Слайго положено.

— Я-то думал: вот женщина из Мейо [2] Также графство в Ирландии. , или я ничего не понимаю в людях.

— Молчи уж, — Розалин ему, нежней голубки. — А то ты не знал, что с женщиной из Слайго разговариваешь.

Кевин сделал большие глаза:

— Ну да? Вот приятный сюрприз. В Мейо они все, на мой вкус, гордые больно.

— Ага, — сказала Розалин. — Выше всех нос задирают — по этой части чемпионы.

— Ага, — сказал Кевин. — А тот, кто из Слайго, полное право имеет нос задирать.

— А ты полное право имеешь жить у порядочных ирландцев, — сказала Розалин. — И селись-ка ты к нам.

— Тут уж я так нос задеру, будто я в Мейо родился, — сказал Кевин и дальше пошел краску на ворота нашлепывать. И стояли они, и улыбались, в полном согласии, и каждый придумывал, что бы еще сказануть, чтоб его слово было последнее. Так и повелось. Больше года они состязались, и когда повезет ему, когда ей, но всегда им весело было, легко, радость бурлила и пела, как со свисточком чайник. «Ты мне была как сестра, Розалин, я не позабуду тебя до последнего вздоха» — так ей Кевин сказал в тот последний вечер.

Деннис зачмокал, всхрапнул. Розалин хотелось завыть в голос, но и тут бы она Денниса не разбудила. Он спал как каменный после того гуся.

Розалин сказала:

— Деннис, а мне сегодня Кевин приснился. Могила, старая могила, и на ней цветы свежие, и на плите имя высечено, ясно так видно, но вроде не по-нашему, и я не могу разобрать. Тут ты приходишь, и я у тебя спрашиваю: «Деннис, чья это могила?» А ты: «Это Кевина могила, разве не помнишь? Ты же сама положила цветы». А я и говорю: «Значит, вот оно как — могила, ну и будет об этом. Только странно — Кевин умер давно, а я и не знала…»

Деннис сказал:

— Он и упоминанья не стоит, на все добро на наше чем ответил? Ни словечка не прислал.

— Значит, уж силушек не было, — сказала Розалин. — А ты на него не сердись. И я не права была, что его так строго судила. Подумать! Кевина уж на свете нет, а все эти иностранцы и местные живут-поживают, краской любуются, какую Кевин им на дома — на сараи намазал! Ну не обидно?

Горестные ее соображения с Кевина перекинулись на иностранных и местных фермеров по соседству. Она до смерти их боится, она сказала — уж как смотрят на тебя, нехристи. Иностранцы — те наглые, дальше некуда, а местные — хитрые, злые. «Самогонкой направо-налево торгуют, друг друга в постелях сжигают, головы друг другу топорами секут, — сетовала она. — Порядочному человеку и в собственном доме покоя нет».

Вчера опять видела: этот местный — Гай Ричардс — пьяным-распьян идет, на любое злодейство способный. Розалин терпеть его не могла — усы щеткой, рубаха драная, темное тело сквозит, страх Божий, глаза завидущие так и зыркают, живет один в своей развалюхе, дружков созовет, надерутся, и ну орать, всех перебудят, или носятся, окаянные, по округе. А то мимо окон их гонит-нахлестывает одра своего сивого, аж стоймя в дрожках своих грохотущих стоит и поет-надсаживается, святых выноси, и где накачаться успел, когда время еще до завтрака. Раз было: Розалин стояла в дверях, платье зеленое, в клеточку, а он как заорет: «Эй, Рози, давай прокачу!»