Юдора Уэлти - Юдора Уэлти: Рассказы

— Не хочешь ли остаться пообедать с нами?

Мэриан не отвечает. Одним махом она распахивает тяжелую дверь в ясный холодный день и сбегает по ступенькам.

У колючего куста она притормаживает и, быстро склонившись, никем не замеченная, извлекает спрятанное там яблоко.

Пшеничные пряди из-под белой шапочки, ярко-красное пальто, голые коленки — все сверкает в лучах солнца, когда она несется навстречу катящему по улице большому автобусу.

— Посадите, посадите меня! — кричит она. И, словно повинуясь царственной команде, автобус останавливается.

Мэриан вскакивает в него и с хрустом вонзает зубы в яблоко.

Перевод И. Архангельской

Р. Дж. Боумен, коммивояжер обувной фирмы, за четырнадцать лет исколесивший с ее продукцией весь штат Миссисипи, вел свой «форд» по изрытой колеями, ухабистой дороге. Время тянулось бесконечно: оно словно никак не могло взять полуденный барьер и устремиться в тихое спокойствие дневных часов. Солнце, которое здесь сохраняло силу даже зимой, медлило в зените, и каждый раз, когда Боумен высовывал голову из запыленной машины, чтобы лучше разглядеть дорогу, оно, казалось, опускало длинную руку и било его сквозь шляпу по макушке, точно какой-нибудь старый бродяга, вздумавший пошутить. И он все больше раздражался, тщетно отгоняя ощущение беспомощности. Его лихорадило, и он начинал подозревать, что едет куда-то не туда.

Он только что встал после тяжелого гриппа и в дороге был первый день. У него долго держалась высокая температура, он бредил и теперь, посматривая в зеркальце, всякий раз замечал, как он побледнел и осунулся. Мысли его путались… Весь день сквозь зудящий туман раздражения он почему-то вспоминал свою покойную бабушку. Она была добродушной и ласковой. И опять Боумен пожалел, что не может вот сейчас, сию минуту броситься на ее большую пуховую перину… И тут же снова забыл про нее.

Ну и безлюдье же в этих холмах! Нет, все-таки он сбился с дороги — кажется, будто он едет назад и назад. А жилья нигде не видно… Не стоит думать о том, что сейчас лучше было бы лежать в постели. Он уплатил по счету врача при гостинице, и, значит, он здоров. Ведь даже с хорошенькой сиделкой он простился без всякого сожаления. Ему не понравилось болеть. Болезнь внушала ему такую же смертную тревогу, как и дорога без указателей. Она раздражала его. Он подарил сиделке дорогой браслет только потому, что увидел, как она складывает свой чемоданчик, готовясь уйти.

И вот теперь… Ну и что, если за все четырнадцать лег жизни на колесах он прежде ни разу не болел и в дороге с ним никогда ничего не случалось? Вот и случилось! Да и вообще, так ли уж хорошо ему жилось?.. Со временем он, правда, начал останавливаться в гостиницах получше, в городках побольше. Но летом в них во всех было душно, а зимой гуляли сквозняки… Женщины? Ему вспоминались только крохотные комнатушки внутри крохотных комнатушек, точно картонные китайские коробочки, которые вставляются одна в другую, а вместо самой женщины перед глазами всплывала замызганная заброшенность жалкой мебели. А сам он… вот он всегда носил черные шляпы с довольно широкими полями, и отражение в тусклом зеркале на лестничной площадке, когда, спускаясь в ресторан поужинать, он на какой-то миг задерживался перед ним, смахивало на тореадора… Он снова высунулся из машины, и снова солнце стукнуло его по голове.

Боумен рассчитывал добраться до Бьюлы еще засветло, поскорее лечь в постель и уснуть, чтобы наутро встать отдохнувшим и свежим. Насколько он помнил, от последнего городка до Бьюлы было пятьдесят миль и их соединял грейдер. А это — глухой проселок. Как его угораздило забраться сюда? Стерев ладонью пот с лица, он поехал дальше.

Он не раз ездил в Бьюлу по этому маршруту, но вон того холма он никогда прежде не видел. И этой заросшей дороги. И этого облака, подумал он, растерянно взглянув вверх и сразу опустив глаза, — но ведь и самый этот день он переживает впервые. Почему бы просто не признаться себе, что он едет наугад? И уже давно?.. Он не любил спрашивать дорогу у встречных — ведь здешние фермеры понятия не имеют, куда ведут дороги, возле которых они живут всю свою жизнь, да к тому же и спрашивать было не у кого. Кое-где в отдалении среди полей и на высоких скирдах виднелись одинокие человеческие фигуры, но на таком расстоянии они больше всего напоминали кустики бурьяна или колья, косо вбитые в землю. Они оглядывались на шум его машины, нарушавший застоявшуюся тишину вокруг, и провожали глазами бледно-серые клубы зимней пыли, лениво поднимавшиеся над дорогой. Взгляды этих далеких фигур смыкались за ним в непроницаемую завесу, и, едва он проезжал, они вновь возвращались к прерванной работе.

Облако сползало вбок, как валик на кровати его бабушки. Оно перебралось через домишко, прилепившийся к склону холма, где два мыльных дерева вцеплялись в небо голыми ветками. Он переехал кучу сухих дубовых листьев — их невесомые пластины шуршали под колесами серебристо и тоскливо. Тут до него не проезжала ни одна машина. Потом он увидел прямо перед собой овраг — рыжий откос круто уходил вниз. Это был конец пути.

Он вытянул ручной тормоз. Но тормоз не взял, хотя он тянул изо всех сил. Машина медленно ползла по склону. Сейчас она свалится в овраг…

Он вылез — неторопливо, словно с ним сыграли злую шутку и важно было хотя бы сохранить достоинство. Он вытащил чемодан со своими вещами и чемодан с образчиками, поставил их на землю, отступил немного и проводил глазами машину. Она исчезла за краем обрыва, и он услышал… не гулкий удар, которого ожидал, а долгий, не очень громкий треск. Он подошел и брезгливо заглянул вниз — «форд» упал на густое переплетение могучих виноградных лоз толщиной в его руку. Они удерживали машину, и она покачивалась, точно чудовищный младенец в темной колыбели. А потом, пока он смотрел, почему-то сожалея, что стоит тут, а не покачивается там, в ней, лозы мягко опустили ее на землю.

Он вздохнул.

«Где это я? — подумал он вдруг. — Почему я не попытался ничего сделать?» Его раздражение угасло. Позади, на холме, был дом. Он взял в руки по чемодану и зашагал туда с каким-то детским нетерпением. Но скоро запыхался, и ему пришлось остановиться и постоять немного.

Лачуга на холме состояла из двух комнат, разделенных крытым переходом. Она чуть скособочилась под тяжестью виноградной лозы, которая оплела крышу и ярко зеленела, точно забытая там с лета. В проходе стояла женщина.

Он замер на месте. И тут его сердце ни с того ни с сего повело себя странно. Оно вдруг запрыгало, точно фейерверочная шутиха, и зашлось в беспорядочных толчках, которые сыпались в его мозг, мешая думать. Но рвалось и дробилось оно беззвучно. Взлетало оно с силой, почти с упоением, а падало мягко, как акробат в сетку. Оно отчаянно застучало, а потом, капризно подождав, принялось с какой-то скрытой насмешкой бить его сначала в ребра, потом в глазные яблоки, а потом под лопатки и в нёбо — когда он попытался сказать: «Добрый день, сударыня». И тем не менее он не слышал своего сердца, оно было беззвучным, как кружащийся в воздухе пепел. В этом было что-то утешительное. И все же то, что он почувствовал удары своего сердца, ошеломило Боумена.