Кэтрин Портер - Кэтрин Энн Портер: Повести

— Ой-ей-ей, — донесся отчаянный стон из комнаты справа и, изойдя тяжким, усталым выдохом, затих, замер. Чарльз, не сознавая, что делает, кинулся в коридор и деликатно, едва касаясь двери, постучал.

— Что еще надо? — послышался сонный, но нешуточно сердитый голос.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил Чарльз.

— Нет-нет, — ответил голос отчаянно. — Нет, благодарю вас, ничего не нужно.

— Прошу прощения, — сказал Чарльз и вдруг сообразил, что с тех самых пор, как приехал в этот город, только и делает, что просит прощения то у одного, то у другого — в мыслях, в душе своей, весь день, всякий день. Босые ноги на голом полу пронизывало иголками.

— Входите же, прошу вас. — Теперь голос звучал чуть ли не любезно.

На краю разворошенной постели сидел до крайности белесый молодой человек — среди здешних молодых людей Чарльзу встречалось множество таких. Волосы, брови, ресницы у него были рыжеватые, цвета молочной ириски, кожа того же оттенка, но посветлее и весьма маловыразительные, если б не чуть приподнятые уголки, придававшие ему сходство с хитрым лисенком, тусклые серо-голубые глаза… Узкий, вытянутый череп, четкие, резкие черты лица того типа, который Чарльз почему-то считал аристократическим. Пожалуй, недурной собой юнец, примерно двадцати одного года; когда он неторопливо поднялся, оказалось, что ростом он Чарльзу — а в том было метр восемьдесят — до бровей. Портило его одно: левая щека у него чудовищно раздулась, едва не закрыв глаз, и от уха ко рту тянулась полоска лейкопластыря шириной в два пальца, из-под которой расползались грязно-синие, зеленые и лиловые пятна. Это был не кто иной, как гейдельбергский студент. Он прикрывал щеку рукой, стараясь не касаться ее.

— Ну вот, да вы и сами видите, — сказал он, еле шевеля губами, и его глаза из-под пушистых светлых бровей уставились на Чарльза. — Чепуха, не о чем говорить, но он меня вконец замучил. Совсем как зубная боль. Я кричал во сне, сам слышал, — сказал он, и в его невозмутимом взгляде мелькнул вызов: мол, попробуй только не поверить. — Меня разбудили собственные стоны. Когда вы постучали, я, по правде говоря, решил, что это Роза принесла пузырь со льдом. А мне осточертели пузыри со льдом. Присаживайтесь, прошу вас.

Чарльз сказал:

— У меня есть немного коньяку, может быть, вам стоит выпить?

— Видит бог, да! — сказал юнец, и у него помимо воли вырвался вздох.

Он беспокойно слонялся по комнате, держа растопыренную пятерню у лица, словно опасался, что у него оторвется голова — и тогда он будет начеку и успеет подхватить ее. Из-за светло-серой пижамы создавалось впечатление, что он вот-вот рассеется от желтоватого света ночника.

Чарльз — как был в толстом шерстяном халате и войлочных шлепанцах — вернулся с двумя стаканами и бутылкой коньяку. Пока Чарльз наливал ему, юнец так пожирал глазами коньяк, что, казалось, того и гляди выхватит стакан у Чарльза из рук, но он дождался, когда Чарльз протянул ему стакан, поднес краем к носу, понюхал, они чокнулись и выпили.

— Ух ты! — сказал юнец, он пил осторожно, наклонив голову вправо. Улыбнулся Чарльзу правым углом рта и благодарно просиял правым глазом. — Сразу легче стало! — И без всякого перехода добавил: — Ганс фон Горинг, к вашим услугам.

Чарльз назвал себя, юнец кивнул, и, пока Чарльз снова наполнял стаканы, они помолчали.

— Как вам нравится здесь, в Берлине? — вежливо осведомился Ганс, согревая коньяк ладонями.

— Пока нравится, — сказал Чарльз, — но я ведь еще толком не обосновался.

Чарльз следил за лицом Ганса: он боялся, что язык будет помехой их разговору. Но Ганс, похоже, вполне понимал его.

— Я обошел чуть не весь город, в каких только музеях и кафе не побывал, пока что, разумеется, только в самых известных. Великий город. И тем не менее берлинцы не гордятся им, хотя не исключено, что они просто скромничают.

— Знают, что Берлину далеко до других городов, — без обиняков выложил Ганс. — Я никак не могу понять, почему вы-то сюда приехали? Почему именно сюда — ничего лучше, что ли, не нашли? Вы же могли поехать куда угодно, верно я говорю?

— Пожалуй, — сказал Чарльз. — Да-да, разумеется, мог.

— Меня отец отправил сюда лечиться к своему старому другу, но через десять дней я вернусь в Гейдельберг. Поляк, он пианист, а у пианистов считается, что учиться можно только у старика Шварцкопфа, вот они и едут сюда. Что же касается герра Буссена — его комната дальше по коридору, — начнем с того, что он Platt Deutsch [11] Нижненемецкое наречие. Здесь имеется в виду житель северных районов Германии, где говорят на этом наречии. Литературным языком считается верхненемецкий. и вдобавок еще и живет в Далмации, так что для него и Берлин хорош. Он считает, что получает здесь образование, и, наверное, так оно и есть. Но вы-то! Взять и по своей воле приехать в Берлин! — Он криво улыбнулся одним уголком рта и гадливо передернулся. — Значит, вы собираетесь пожить здесь?

— Еще три месяца, — сказал Чарльз без особого энтузиазма. — Сам не понимаю, почему я сюда приехал, если не считать того, что у меня был близкий друг — немец. Он ездил сюда с семьей, но это было давным-давно, так вот, он часто повторял: «Поезжай в Берлин». Мне всегда казалось, что здесь стоит побывать, ну а если ты мало что повидал, Берлин производит впечатление. Конечно, Нью-Йорк тоже неплох. Я пробыл там всего неделю, но мне он понравился, по-моему, я бы смог в нем жить.

— Да, конечно, Нью-Йорк, — без всякого интереса повторил Ганс, — но послушайте, а чем плохи Вена, Прага, Мюнхен, Будапешт, Ницца, Рим, Флоренция и, наконец, Париж, Париж, Париж! — Неожиданно Ганс чуть ли не развеселился. И, подражая немецкому актеру, подражающему французу, поцеловал кончики пальцев и, легонько перебирая ими, указал на запад.

— В Париж я поеду позже, — сказал Чарльз. — А вам случалось бывать в Париже?

— Нет, но я непременно туда поеду, — сказал Ганс. — У меня все распланировано. — И, видимо взбудораженный такой перспективой, вскочил, запахнул поплотнее халат, бережно потрогал щеку и снова опустился на кровать.

— Я хочу пожить там год, походить в какую-нибудь студию, заняться живописью. А вдруг вы нагрянете в Париж, покуда я там буду?

— Нет, мне еще год учиться в Гейдельберге, — сказал Ганс, — а после Гейдельберга придется провести хотя бы несколько месяцев у моего деда, он очень старый и дает мне деньги. Ну а потом я могу уехать и буду волен делать что хочу, по крайней мере года два.

— Как странно, что у вас все распределено наперед, — сказал Чарльз. — Я вот понятия не имею, где окажусь через два года. Не исключено, что мне что-нибудь помешает и я так и не попаду в Париж.

— Если не планировать все заранее, — рассудительно сказал Ганс, — это может завести бог знает куда. Не говоря уж о том, что моя семья обо всем договорилась. Я даже знаю, на какой девушке женюсь и какое у нее приданое. Отличная девушка, — без особого восторга сказал он. — Зато уж Париж — мой, уж там-то я погуляю на славу, там я буду сам себе хозяин.