Луи Арагон - Гибель всерьез

По воодушевлению Кристиана, запомнившего весь отрывок от слова до слова, я понял, что час откровения пробил. Подгонять его я не хотел: один неосторожный вопрос, один намек на то, что я знал от Ингеборг о существовании его второй жизни, любая преждевременная попытка затронуть эту тему могли бы спугнуть Кристиана как раз тогда, когда он сам настроился на исповедь. Но он топтался на месте и все с каким-то бестактным упорством твердил, что, если бы не эти строчки, он ни за что не поверил бы, что я могу так глубоко вникнуть в его, именно его психику, так что я, признаться, почувствовал обиду и не удержался, чтобы не показать ему, как сильно он заблуждался насчет моей тонкости. Собственно говоря, начал я, одни и те же слова могут подразумевать разные вещи: в наш век сколько угодно людей, ведущих двойную жизнь, но одно дело те, кто, наподобие героя с Бэк-стрит, самым банальнейшим образом живут на два дома — такое раздвоение давным-давно приелось сочинителям. И совсем другое — Жозеф Кенель: он не просто ловко разделил свою жизнь на две половины — одна в уютном особняке в Нейи-Сент-Джеймс, другая в квартире в Ла Мюетт, снятой для некой девицы и наспех обставленной в ее вкусе. Это годилось бы для ушедших времен, когда не было еще ни фашизма, ни дадаизма. Нет, у моего героя, моего Кенеля, раздвоение не внешнее, между двумя жилищами, а внутреннее: двойственно само его существо, каждая его мысль. Всегда и на все у него одновременно два взгляда, и ни один из них он не может предпочесть другому; обо всем, от зубной щетки до любви или войны, два сосуществующих и взаимоисключающих суждения. В нем одном живут два человека, в равной мере несовместимых и неразделимых. В Кристиане же я прозревал независимо от того, какой представлялась мне его жизнь… о, совершенно независимо от этого… признаки недуга более сложного, более интересного, которые уже наблюдал у других, например, у Антоана…

Я явственно видел, как мгновенно исказилось лицо моего собеседника, но твердо решил припереть его к стенке, вынудить наконец признаться мне, человеку, которому он спас жизнь, во всем, что он до сих пор скрывал. Или думал, что скрывал. Словно ненароком я коснулся той, выражаясь его словами, «сцены с зеркалом» и дал ему понять, что я не такой уж простак, и если не придал ей особого значения, то не по глупости, а скорее из деликатности. По мере того как я говорил, Кристиан несколько раз менялся в лице — или он просто поворачивал голову и это мне мерещилось? — поначалу, казалось, встревожился, потом усмехнулся и, наконец, принял безразличный вид. Он вежливо слушал, но время от времени нервно подергивал левым плечом и тут же хватал сам себя за руку, как будто правая удерживала готовую взбунтоваться левую. Дабы приблизить развязку, я рассказал ему все, что знал о людях, потерявших отражение, а в заключение добавил, что не вижу другого объяснения его поведению в «сцене с зеркалом», кроме того, что и с ним стряслось то же самое или нечто подобное.

Услышав это, Кристиан улыбнулся — его улыбка напоминала вздох облегчения, когда отступает страх, и протянул мне пачку турецких сигарет с приторным запахом розы, сделанных, как было написано на пачке, для ввоза в Германию. В тот раз он сказал мне только, что мои догадки неверны, что он понятия не имел о людях без отражения и что хотя — конечно же! — это страшно интересно, но к нему — увы! — никакого отношения не имеет, — он бы и рад, нет, правда, но что поделаешь. Может, ему расхотелось откровенничать? Тогда я склонен был думать именно так, потому что при всей своей насмешливой холодности он явно волновался по ходу разговора, хотя и не желал этого показать. Что ж, я стал дожидаться другого, более подходящего для доверительной беседы момента, а порой даже делал безуспешные попытки подстроить такие моменты.

Однако чем больше я думал о «сцене с зеркалом», тем больше укреплялся в мысли, что все поведение Кристиана: то, как он поставил меня перед трюмо, и то, как заглядывал в него сзади, — могло объясняться только желанием проверить, во-первых, на месте ли мое отражение, а во-вторых, по-прежнему ли не отражается он сам. Во всяком случае, мне припомнилась история, которую рассказывал Антоан Бестселлер, о том, как Ингеборг чуть не открыла тайну своего возлюбленного. Правда, здесь было все наоборот, но суть-то одна. Не уточняя для чего, я заставил Антоана рассказать о его недуге во всех подробностях. Они могли пригодиться мне для следующей встречи с Кристианом. Некоторое время спустя Кристиан, казалось, сам навел меня на эту тему. Он снова заговорил о моем романе, в котором его интересовала только теория раздвоения, и привел слова Грезенданжа, когда он, лежа в постели, говорит жене: «Знаешь, Жозеф Кенель все твердит о двойниках… дескать, все мы в нынешнее время раздвоены… в каждом из нынешних людей — два человека… Один выполняет свои обязанности в обществе, второй не имеет с ним ничего общего, может даже не ладить с ним, ненавидеть его… в общем, совсем другой человек!»

В конце концов мне это надоело. Все, что он мне излагал, придумал не кто-нибудь, а я сам. И написал в той самой книге, которую закончил 10 июня 1936 года, пересекая Балтийское море на борту «Феликса Дзержинского»… за несколько дней до смерти Горького. Ага, попался! Вот ты и выдал себя с потрохами, ты, двуликое ничтожество! Так кто же потерял отражение, Антоан или ты? А как же те вечера на «Феликсе Дзержинском», когда ты слушал аккордеон, позабыв обо всем на свете?.. Можешь сколько угодно жонглировать именами, декорациями, приписывать свое добро Пьеру или Полю, дергать за ниточки марионетку-Антоана, но дойти до того, чтобы подарить ему свои произведения, — это уж слишком; так признайся, признайся же, что ты любишь Омелу, как бы ты ее ни называл: Ингеборг или госпожой д’Эшер, — ее и только ее, так же, как Антоан, как множество других, как вот теперь еще и Кристиан? Ну, а кого любит она? Ты стонешь при одной этой мысли. И потому предпочел раз и навсегда решить, что она не любит никого. Предпочел, чтобы она никого не любила. Никого — значит, и тебя тоже, но это все-таки лучше, чем другого, и вот теперь тебе кажется кощунством, святотатством даже представить себе, чтобы Омела могла кого-нибудь полюбить. Что ж, логично. Но и кощунства, и святотатства случаются. А если так… Довольно терзать себя. Ну, а как же Антоан? Антоана она тоже не любит? Ты сам вручил ее Антоану, чтобы тем самым предотвратить все другие возможности. Думал, что уж к Антоану-то ты точно не станешь ревновать. Ведь он — твоя копия. Во всем, кроме цвета глаз. Все равно что ты сам, как будто Омеле просто вздумалось в один прекрасный день счесть твои глаза черными, и так это и осталось навсегда. Не ревновать же к одним глазам? Как вообще можно ревновать к какой-то частности?! Вспомни, что думает по этому поводу сам Антоан. Да, конечно, — говорит он, — Омела меня любит. Вернее, любит некий мой образ… И до тех пор, пока я соответствую этому образу, который существует в ее представлении, мне почти нечего бояться. И все-таки Антоан говорит «почти нечего», из скромности или, может, потому, что не совсем уверен в себе. А ты не знаешь сам, чего тебе больше хочется: чтобы Омела оставалась верна этому избранному ею образу Антоана или чтобы она ему изменила… То, что поначалу было игрой — будь проклята эта привычка обращать все в игру, — скоро стало настоящей пыткой. Что больнее: думать, что она ему верна или что неверна? Когда любишь, не можешь быть спокойным. Не можешь выбрать. Можешь только ревновать. «Ревнив, как пес сторожевой», — сказал поэт, хотя эти слова не понравились Жану Полану [30] Полан Жан (1884–1968) — французский писатель и влиятельный литературный критик. . И вот ты ревнуешь ко всем, кто слушает ее пение, и в то же время хотел бы, чтобы все ее слушали. Как тогда, июньской ночью, ты хотел бы, чтобы она во что бы то ни стало пела, все равно что, лишь бы пела! Например, вот это: «У матери моей была служанка Вар-ва-а-ра…» … Кто же ревнует: Отелло, Антоан? Или, если сбросить одну за другой все маски, ты сам… или Омелу ревнуют все, еще и этот Кристиан, шел бы он куда подальше…