Райдо Витич - Кандагарский излом

— Олеся! — всхлипнула Вика. Рапсодия лишь вздохнула.

— Помогите ей, — приказал Шлыков, опуская меня на скамейку, и ушел.

Рапсодия умеет успокаивать. Ее мягкий голос проникает в каждый уголок сознания, как шприц, глубоко в вену.

— Я не буду спать…

— Нет, конечно, нет…

— Почему так? За что?

— Олеся, — всхлипнула Виктория.

— Люди умирают, — со вздохом заметила Рапсодия. — И мы когда-нибудь тоже умрем…

Мысль показалась мне возмутительной, но своевременной.

— А ты будешь жить долго и счастливо.

— Но без отца и матери…

— Они будут с тобой, всегда будут с тобой.

Я посмотрела на Барсукова. Он, как обычно, курил, держа пинцетом сигарету, и щурился от дыма. В его глазах тлело сочувствие и несогласие со словами Рапсодии:

— Не морочьте голову девочке, Вера Ивановна.

— Виктор Федорович, идите курить на улицу.

— У нее больше никого нет, — тихо прошептала Вика, с несчастным видом глядя на меня.

— А вот это неправда, греза моя. У нее есть ты, мы.

Я переводила взгляд с подруги на врача, с врача на Рапсодию, с Рапсодии на Вику и силилась понять, почему они говорят обо мне, не замечая меня, как могут говорить о том, чего не знают, о тех, кого не видели в глаза — моих родителей. Но я не встревала в разговор, я сживалась с горем. К камню, что лег на душу после обстрела колонны, прибавился еще один, и она отяжелела, не могла больше парить над этим миром, отдаваться иллюзиям.

К ночи я покинула медпункт. Шла к модулю, надеясь увидеть Павла, но его нигде не было. Зато я заметила группу ребят: Сашка, Федул, Ягода и Ригель с незнакомым мне парнишкой сидели и курили. Я подошла и нависла над ними.

— Исчезни, — буркнул Сашка пацану. Тот послушно скрылся в темноте, уступая мне место на камне.

— Дай сигарету, — попросила я у Чендрякова. Тот моргнул, испытывающе глядя на меня, и кивнул товарищу:

— Ригель, дай.

— Последний косяк.

— Ей нужнее.

— Завтра Батон еще достанет, — заверил Ягода.

Я закурила и поперхнулась первой же затяжкой.

— Не торопись, Леся, не отберем, — заверил Федул.

— Очень смешно, да?

Парень растерялся. А мне стало вдруг смешно и легко, и только злость вопреки внешнему веселью сильнее сжимала горло. Мне больше не была страшна смерть, потому что я вдруг поняла — я мертва. Человек жив лишь тогда, когда ему есть ради чего жить, он идет, если есть куда идти, он думает, пока есть о чем. Мои мысли были горькими и крутились вокруг одной очень болезненной темы, поэтому я предпочитала не думать, культивируя тишину и пустоту внутри себя. Мне некуда было идти — модуль не в счет. Все, что у меня осталось — братство вояк с такой же обожженной душой, как у меня.

— Не грузись, сестренка, перемелется, — бросил Ригель.

— Рот закрой, — буркнул Сашка, глянув на него как на идиота.

Чендряков понимал меня лучше всех и чувствовал мою боль, как свою. И мне было безумно жаль, что он — не Павел.

Только подумала, как увидела его. Он навис над нами, обводя недобрым взглядом солдат, и те, почуяв неладное, поспешили подняться, вытянулись.

Я хихикнула, углядев в их позах нелепость и комичность.

Шлыкова мой смешок отчего-то разозлил. Он отобрал у меня окурок, откинул в сторону и уставился на Сашу.

— Еще раз увижу, узнаю — порву.

— Мы ж как лучше хотели, товарищ старший лейтенант… — протянул Федул. Сашка пихнул его в бок и заверил Шлыкова:

— Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.

«А чего это Павел раскомандовался?» — озадачилась я, поднимаясь. Меня качнуло.

— Между прочим… — начала и смолкла, встретившись взглядом с глазами Павла. В них было все: боль, понимание, злость от бессилия, укор и мольба. Еще вчера я бы смутилась и отвернулась, а сейчас разозлилась: он понимал все, кроме самого главного — насколько сильно он нужен мне именно сейчас, в этот момент, что я больше не хочу и не могу играть в любовь, я хочу ее знать. Потому что это единственное, что мне осталось, ради чего еще можно и нужно жить. И пусть это всего лишь соломинка, но порой она оказывается надежней корабля…

Мне стало обидно до слез, что он не понимает элементарного. Мои слезы подействовали на всю компанию странным образом. Ребята смущенно переглянулись и испарились в темноте, словно их и не было. Павел шагнул ко мне и обнял, отер влагу с лица, убирая заодно непослушные прядки со щеки:

— Я с тобой, я всегда с тобой, только не плачь, никогда больше не плачь.

В глухом голосе было столько боли и печали, нежности и любви, что я не сдержалась и обвила шею Павла руками, крепко прижавшись к его груди:

— Так будь со мной, пожалуйста, будь.

— Олеся… — и вдруг пропел шепотом: «Олеся, Олеся, Олеся — так птицы кричат, так птицы кричат в поднебесье, Олеся. Останься со мною, Олеся, как сказка, как чудо, как песня»…

Я не знала нежности большей, чем подарил мне Павел. Он не ласкал — он упивался, он не брал — он дарил. Все неприятности, обиды, горе, страхи исчезли за завесой его любви, растворились, как звезды в небе. Он возродил меня, наполнив жизнь новым смыслом. Он, только он — его глаза, губы, руки, тело властвовали надо мной, всецело поглотив и растворив в себе. Так соединяются любя, так любят, соединяясь, сплетаются не только телом, но душой.

— Давай поженимся, — предложил Павел утром.

— Так вроде уже… — улыбнулась я, поглаживая родимое пятнышко на его груди.

— Я серьезно, Олеся. Подадим рапорт и официально распишемся.

Я была не против, наоборот, очень даже за, но по наивной глупости своей хотела сначала услышать страстное признание в любви. Я еще не понимала, что оно уже было.

— Не хочешь?

— Мне кажется, мы торопимся.

— Боишься стать вдовой?

Меня подкинуло, и лицо исказила судорога:

— Не смей! Никогда не смей даже думать об этом! — Я ударила его по груди кулачком, он прижал его ладонью и рывком подтянул меня к себе:

— Прости, пожалуйста. Я не хотел волновать тебя… Я всего лишь хотел сказать, что не погибну, никогда не оставлю тебя…

Я плакала, слушая его неуклюжие объяснения, крепко сжимая его в объятиях:

— Ты у меня один. Все, что у меня осталось, это ты.

— Но замуж за меня не хочешь, — напомнил он.

Я опять стукнула его кулачком по груди: упрямец.

Он рассмеялся:

— Женский бокс? Давай, я научу тебя паре приемов? Они могут пригодиться, Олеся.

— Хочу, — вытерла слезы. — В следующий раз, если заикнешься о плохом, я тебя быстро в порядок приведу.

Павел нежно погладил меня по волосам. Ему ничего не надо было говорить — за него говорили его глаза.

Я от души потянулась, стоя у умывальника. В моих глазах еще жила нега прошедшей ночи, лицо, смягченное безмерным счастьем, украшала довольная и чуть лукавая улыбка.

— Ишь, кошка сытая, — хохотнула появившаяся с полотенцем Галка. — Поздравить, что ли?