Сомерсет Моэм - Покоритель Африки

Алек пожал плечами:

— Не то чтобы я так уж интересовался математикой. Просто она помогла мне одолеть одно неприятное слово.

— Одолеть слово?

— Звучит самоуверенно, — усмехнулся Алек, — но речь о слове «невозможно».

Дик фыркнул, изображая гнев.

— А еще она обеспечила тебе любимое удовольствие: делать себе как можно больнее. С какой дьявольской веселостью ты занимался бы умерщвлением плоти в Средние века, отказывая себе во всех радостях жизни! Ты счастлив, только когда доводишь себя до последнего предела.

— С каждым моим возвращением в Англию ты, Дик, все чаще и чаще несешь чепуху, — сухо отозвался Алек.

— Я один из немногих ныне живущих, кто умеет нести чепуху, — рассмеялся тот. — Потому я так очарователен, тогда как остальные убийственно серьезны.

Он приступил к давно заготовленной речи:

— Я сожалею, что мир так суров. Многие полагают, что действовать — похвально само по себе, вне зависимости от сути действия. Мне ненавистна нынешняя безумная спешка. Ах, если бы я мог донести до всех, сколь восхитительна праздность.

— Едва ли вас можно обвинить в праздности, — улыбнулась Люси.

Дик задумчиво посмотрел на девушку.

— Ты знаешь, что мне уже почти сорок?

— Когда свет падает на глаза, можно и тридцать два дать, — заметила миссис Кроули.

Он продолжил с серьезным видом:

— У меня ни единого седого волоска.

— Наверное, слуга выщипывает их по утрам?

— Вовсе нет. Может, по бокам, да и то раз в месяц.

— Кажется, на левом виске что-то белеет.

Дик быстро обернулся к зеркалу.

— Как же Чарльз его пропустил? Устрою ему хорошую взбучку!

— Подойдите, я его выдерну, — предложила миссис Кроули.

— И не подумаю! Что за фамильярность?

— Ты собирался нам что-то сообщить и признался, что тебе почти сорок, — напомнил Алек.

— На днях одна мысль поразила меня так, что заставила задуматься о собственной жизни. Я уже пятнадцать лет тружусь в суде и заседаю в парламенте с прошедших выборов. Я зарабатываю две тысячи в год, скопил уже почти четыре тысячи и никогда не трачу больше половины общего дохода. И вот я подумал: а стоит ли восемь часов улаживать омерзительные свары всяких идиотов, а еще восемь часов тратить на фарс, называемый у нас государственными делами?

— Почему же фарс?

Дик Ломас презрительно пожал плечами:

— Фарс и есть. Верховодят крупные шишки, а остальные нужны, чтобы создавать видимость самоуправления.

— Просто у тебя нет всепоглощающей политической цели, — рассудил Алек.

— Позвольте! Я убежденнейший суфражист, — отозвался Дик с легкой улыбкой.

— Вот уж не ожидала, — заметила миссис Кроули, всегда одевавшаяся с безупречным вкусом. — И ради чего?

Дик пожал плечами:

— Всякий, кто участвовал в парламентских выборах, знает, сколь низкими и недостойными мотивами руководствуются мужчины, отдавая свой голос. Лишь немногие отдают себе отчет, как велика возложенная на них ответственность. Они не сознают, сколь многое стоит на кону, и превращают свой голос в предмет постыдного торга. Судьба кандидата в руках ловкачей да чудаков. Я надеюсь, что женщины, получив право голоса, окажутся еще чуточку ограниченней и станут отдавать его по мотивам еще более низким и недостойным. Всеобщее избирательное право сведется к абсурду, и тогда мы еще чем-нибудь займемся.

Дик говорил с необычной горячностью, и Алек наблюдал за другом с оттенком интереса.

— И к чему ты пришел?

Тот помолчал и смущенно улыбнулся:

— Я решился на важный шаг, хотя понимаю, что, кроме меня, он никого не затронет. Через несколько месяцев новые выборы, и я планирую известить партийное руководство, что не буду баллотироваться. Я освобожу кабинет в Линкольнз-Инн — как говорится, «прикрою лавочку». Мистер Ричард Ломас удаляется от активной жизни.

— Вы ведь это не всерьез? — воскликнула миссис Кроули.

— Отчего же?

— За месяц безделья вы сойдете с ума от скуки.

— Едва ли. На мой взгляд, все разговоры про «благородный труд» — полная чепуха. Работа — это наркотик, которым зануды лечатся от приступов жестокой скуки. Ее воспевают, поскольку для большинства работа — это необходимость, а человек всегда стремится подсластить горькую пилюлю. Труд — это успокоительное. Он делает людей тихими и довольными — такими одно удовольствие управлять. Мне кажется, святость труда — величайшее надувательство эпохи христианства. Первые христиане, понимаете ли, были рабами, и им нужно было показать, что изнурительный труд почетен и благороден. По большому счету, когда человек зарабатывает на хлеб себе, жене и детям — это мучительная необходимость, в которой нет ничего героического. Если для некоторых людей средства важнее цели, мне остается лишь пожать плечами, поражаясь их скудоумию.

— Нечестно сразу говорить так много! — всплеснула руками миссис Кроули.

Однако Дика было не остановить.

— У меня же нет ни жены, ни детей, а денег больше чем достаточно. Зачем я буду вырывать кусок хлеба изо рта у другого? Прибыльная практика не моя заслуга — это вообще редко зависит от личных достоинств, — просто я представляю крупную адвокатскую фирму. А уж в идиотских судебных разбирательствах и вовсе ничего достойного нет. Как правило, стороны друг друга стоят: одинаково несговорчивы и упрямы. Нет, адвокатская карьера — вполне достойный способ добывать пропитание, но и только. Если не нуждаешься в заработке, то не вижу повода поддаваться донкихотским рассуждениям о ценности изнурительного труда. Почему собираюсь отказаться от кресла в парламенте, я уже объяснил.

— Вы понимаете, что лишаетесь возможности сделать блестящую карьеру? В следующем правительстве вы могли бы стать заместителем министра.

— И целовать ботинки еще паре особ, которых я презираю?

— Это очень опасное предприятие.

Дик посмотрел в глаза Алеку Маккензи.

— И ты пытаешься меня от него отговорить? — улыбнулся он. — Ведь только опасные предприятия по-настоящему интересны.

— И как же вы будете проводить время? — спросила миссис Кроули.

— Я собираюсь превратить праздность в искусство. Сегодня все воротят нос от дилетантов. Что ж, я стану дилетантом и предамся всем радостям жизни. Мне уже сорок и жить осталось не так-то много: в оставшиеся годы я буду познавать мир и все, что в нем есть восхитительного.

Алек в глубокой задумчивости смотрел на огонь. Наконец он глубоко вздохнул и встал в полный рост.

— Полагаю, у каждого своя жизнь, и не нам судить, что лучше, а что хуже. Но я бы предпочел идти вперед, пока держат ноги. У меня тысячи планов. Даже десяти жизней не хватило бы на десятую часть того, что, по-моему, не терпит отлагательств.

— И каков будет конец?