Роланъ Доржелесъ - Деревянные кресты

На краю деревни за небольшой рощей тяжелая артиллерія стрѣляла учащенными залпами, ничего не видя передъ собой, кромѣ зеленаго занавѣса орѣшника. Было тепло, и артиллеристы сняли для удобства свои куртки и, обливаясь потомъ, всовывали въ дула орудій снаряды, какъ хлѣба въ печь.

— Никогда такъ усиленно не стрѣляли, — сказалъ намъ одинъ изъ бригадировъ, — каждое орудіе обстрѣливаетъ пространство только въ двадцать метровъ; камня на камнѣ не остается…

Въ ведрѣ воды у пирамиды изъ снарядовъ охлаждались бутылки. Между двумя выстрѣлами артиллеристы въ однѣхъ рубашкахъ подходили, выпивали по глотку и, обтеревъ потъ со лба оборотной стороны руки, снова принимались за свою адскую игру въ шары.

По дорогѣ разгуливали или лежали на откосѣ кавалеристы, лошади ихъ срывали кусками кожу съ деревьевъ. Сначала на нихъ смотрѣли косо, завидуя лучшимъ условіямъ ихъ службы, ихъ лощенной формѣ, а особенно тѣмъ привѣтствіямъ, съ которыми къ нимъ издали обращались дѣвушки, но никто не шутилъ надъ ними, какъ обыкновенно, никто не спрашивалъ ихъ насмѣшливо: „Ты знаешь, гдѣ находятся окопы?“ Вскорѣ, наоборотъ, стали бесѣдовать съ ними по-приятельски. Они говорили намъ:

— Наша задача — преслѣдованіе… Когда вы прорветесь, нагрянемъ мы и атакуемъ ихъ резервы.

За нами ждала цѣлая армія: блиндированные автомобили, понтонеры, эскадроны, 75 мм. батареи, и мы, казалось, чувствовали, какъ вся эта масса подталкиваетъ насъ, давить на насъ. Бесѣдовали, обсуждали, охваченные лихорадочнымъ возбужденіемъ. Высокій артиллеристъ, немного пьяный, повторялъ:

— Я вамъ говорю, что послѣ этого удара война кончится… Это послѣднее наступленіе, ребята…

Никогда мы не видѣли столько разнообразныхъ формъ вплоть до большихъ красныхъ плащей спаги за ржавой рѣшеткой замка. Можетъ быть приподнятое настроеніе всѣхъ этихъ людей заражало насъ и заставляло хотя на одинъ день отдаться этой горячей атмосферѣ надежды…

Машинально, какъ лошади, возвращающіяся въ конюшню, мы направились за ограду, гдѣ Буффіу расположился со своей походной кухней. Человѣкъ двадцать сгрудилось вокругъ деревенскаго стола, и оживленіе царило среди нихъ.

Посреди группы, отстраняя другихъ широкимъ жестомъ, какъ балаганный силачъ, готовящійся демонстрировать свою силу, стоялъ съ засученными рукавами Гамель и давалъ представленіе. Онъ вытащилъ свой матросскій ножъ и, держа его крѣпко въ кулакѣ, въ своей толстой косматой рукѣ, выгибался и сильнымъ ударомъ, съ возгласомъ: „разъ“, какъ мясникъ, всаживалъ все лезвіе въ кусокъ бычачьей туши, уже проколотой въ двадцати мѣстахъ. Тѣ, кто получили ножи, толпились за нимъ, съ ножами въ рукѣ, крича такъ, какъ будто они собирались драться.

Они бросались на мясо, и одинъ за другимъ жестокими ударами потрошили его.

Вынимая лезвіе, они вырывали куски жира, обрѣзки сухожилій, и изрѣзанное мясо уменьшалось въ размѣрѣ, клочьями валялось на изрубленномъ столѣ. Предупрежденный Лемуаномъ, Буффіу прибѣжалъ, и толстый животъ его трясся надъ спадающими штанами.

— Вотъ банда! — кричалъ онъ. — И послѣ этого вы будете жаловаться, что обѣдъ никуда не годится… Наплевать, на этотъ разъ я пожалуюсь лейтенанту.

Гамель, вытирая ножъ, смотрѣлъ на кашевара съ видомъ большого пса, котораго потревожили.

— Тебѣ не нравится, что я имъ показываю? А на товарищей, которымъ завтра придется, можетъ быть, драться, тебѣ наплевать. Ты-то останешься здѣсь и будешь чистить свой картофель. Ловкачъ!

— Что ты его ругаешь, — вступился своимъ мягкимъ голосомъ Лемуанъ. — Ты, вѣдь, съ удовольствіемъ лопаешь супъ, который онъ приготовляетъ.

— А ты чего вмѣшиваешься, свекла, — тотчасъ возразилъ Вьеблэ.

Вмѣшались другіе, не разбирая въ чемъ дѣло, просто изъ удовольствія погорланить.

— Я думаю, что онъ правъ. Кашеваръ придирается къ намъ. Мясо принадлежитъ такъ же намъ, какъ и ему.

Привлеченный этимъ галдежомъ, сержантъ Рикордо, брившійся въ это время, показался съ намыленнымъ лицомъ въ окошкѣ чердака.

— Скоро вы перестанете кричать? Клянусь вамъ, что если вы заставите меня спуститься внизъ, даромъ вамъ это не пройдетъ… Вотъ идетъ лейтенантъ Морашъ, довольны вы?

Этого было достаточно: всѣ замолчали и разошлись.

Въ тушѣ мяса остался торчать большой ножъ, яростно всаженный по рукоятку, на которой запечатлѣлся кровавый слѣдъ чьей-то руки.

Въ заднюю комнату, гдѣ мы завтракали, восемь человѣкъ за однимъ столомъ, приходили посѣтители изъ большой, слишкомъ переполненной залы, со стаканами въ рукѣ. Отъ непрерывнаго пушечнаго грохота дрожали наши бутылки и подпрыгивали разрисованныя тарелки на буфетѣ; иногда рѣзко доносился болѣе сильный выстрѣлъ и заглушалъ голоса.

— Какъ садятъ!

— Что, завтра наступаютъ или нѣть?

Говорили только о войнѣ, о наступленіи, о походномъ госпиталѣ, и когда на минуту забывали объ этомъ и заговаривали о минувшемъ счастьѣ, о Парижѣ, о потерянномъ домашнемъ уютѣ, пушки ударомъ въ дверь снова напоминали о себѣ.

До ужина шлялись, пили, бесѣдовали и утомились. Три деревенскихъ улицы были переполнены войсками, а на большой дорогѣ запыленные грузовики рычали, увозя пѣхотинцевъ, которые на ходу, въ облакахъ пыли, выкрикивали намъ номеръ своего полка.

На ярко-голубомъ, цвѣта синьки, небѣ выдѣлялись и клубились бѣлыя пятна шрапнелей, какъ барашки облаковъ лѣтомъ, предвѣщающіе хорошую погоду. Среди нихъ мелькалъ и легко кружился аэропланъ. На углахъ столовъ, сидя на тачкѣ или на дышлѣ повозки, присѣвъ на корточки къ своей палаткѣ, или прислонившись къ стѣнѣ, солдаты писали письма. На лугу играли въ футболъ съ громкими криками, и, товарищи, сидя верхомъ на скамьяхъ, слѣдили за игрой, въ то время какъ погонщики муловъ изъ обоза стригли имъ волосы. По ту сторону деревни всѣ улочки были пусты. Повсюду разносился успокоительный здоровый запахъ цвѣтущей бузины.

— Да, погода неподходящая для того, чтобы драться, — вздохнулъ Жильберъ, покусывая стебель аниса.

Ламберъ, который шелъ за нами, съ опущенной головой, казалось проснулся.

— Погода для того, чтобы драться, — вспылилъ онъ. — Это ты прочелъ въ „Pêle-Mêle?“ А, ловко они умѣютъ шутить, всѣ эти негодяи, которые пишутъ о войнѣ… умереть при свѣтѣ солнца, вотъ оно что!.. Очень хотѣлъ бы я увидѣть, какъ подыхаетъ такой писака въ проволочныхъ загражденіяхъ, разинувъ ротъ… Я попросилъ бы его полюбоваться пейзажемъ…

Солнечные лучи, просвѣчивая сквозь листья, широкими пятнами падали на дорогу. Ручей протекалъ между мальвами, увлекая за собой длинныя распустившіяся водоросли — волосы Офеліи. Подъ деревьями товарищи срывали цвѣты, прежде чѣмъ запечатать письма.

— Идемъ, не будемъ слишкомъ вдумываться, — встряхнувшись сказалъ Жильберъ.