Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Они не набросились на еду. Задумчиво смотрели на разложенное. Прислушивались к случившемуся разговору города — с человеком, живого — с мертвым мужчиной.

Они не спали всю ночь. Дядя Коля не то пукал, не то подсвистывал. «Это газы», — пояснила мать. И чуть свет ушла за хлебом, а Генка забылся. Забыл войну, забыл, что с матерью они теперь остались одни, забыл, что вчера ему исполнилось четырнадцать лет, — забылся и замер в ожидании скорого события, которое ничто не может остановить.

Что блокада! что немцы! У этого события, видится ему, широкое рыжее лицо, оно смотрит на Генку из-за снежной горы с улыбкой, от которой застит глаза. Осталось претерпеть совсем немного. Вот тогда он проснется и проснутся все — весь город, всё живое…

Генка открыл глаза. На стене рыжее, веселое пятно.

Сегодня солнце нашло город, нашло их улицу, отразилось от дома, стоящего через улицу, и заглянуло сквозь намерзший на окнах лед в комнату. Лед на стеклах искрится, вот-вот поплывет — так было всегда раньше — до войны, до блокады.

До марта осталось всего два дня.

Наверно, те, кто встретит март, будут жить. Дядя Коля три дня не дожил до марта.

Ночью ушел и остался — он здесь, на раскладушке. Генка мог бы достать его, если бы свесился с кровати и протянул к нему руку.

В свете дня Генка не узнает отчима. На раскладушке со сбившимися тряпками лежал другой, чужой человек — седой старик с отросшей за ночь бородой. В щелку приподнятого века смотрел на Генку мутный глаз.

Варвара и Генка теперь завтракали вдвоем. Мать положила на стол хлеб, полученный на карточку мужа, и делит его на три части — на Генку, себя и Прасковью Евгеньевну — идет ее звать на поминки. Слышно, как в комнате свекрови начались препирательства. Прасковья Евгеньевна упрекала мать за то, что Варвара своего сына спасла, а ее сына — нет. Смерть ее сына — лишь ее горе и ни с кем делить его не станет. Варвара возвращается в гневе.

До вечера они не произнесли ни слова.

Вечером в постели мать в ухо Генке зашептала: им не повезло, если б умер Николай хотя бы одним днем позже, они бы получили его карточку на март. «Я виновата. Надо было раньше вызвать медсестру. Опоздала…»

Они говорили долго. Генка впервые участвовал в семейном совете.

Все упиралось в справку, которую выдают врачи или медсестры поликлиники, навещая по вызову больных. По такой справке Варваре, как жене работника, в заводской канцелярии карточку выдавали. Теперь карточку не получить.

«Гена, на иждивенческих карточках нам с тобой март не протянуть». «Переживем», шепчет он. Мать отвечает: «Ты не понимаешь, я видела твои ноги. У тебя цинга… Николаша умер от цинги…»

Генка знает, у него цинга, у него лилового цвета голени на ногах, у него выпадают волосы, у него все время во рту вкус крови…

Стали говорить о справке. Выяснили, что справку написать несложно. Медсестра пишет ее от руки и диагноз всегда один и тот же — «алиментарная дистрофия». Все дело в печати, в простой печати — «Поликлиника» номер такой-то.

— Я сделаю печать, — решительно сказал Генка.

Мать задержала дыхание.

— …Как?…Когда! Завтра последний день.

— Утром.

Одно время мальчишки двора играли в «Остров сокровищ». Рисовались карты с указанием места закопанного клада. Когда Сашка Кулешов свою карту снабдил настоящей печатью — на печати название пиратского корабля, череп и перекрещенные кости — весь двор стал рисовать печати. Самым трудным было написать чернилами четким ровным шрифтом слова в зеркальном отражении.

Если подержать простую бумагу над паром, а затем прижать к ней рисунок печати, чернила переходят на влажную бумагу. Недостаток: больше двух-трех отчетливых отпечатков с такой печати сделать нельзя. Но Генке с матерью требовался отпечаток только один.

Утром встали вместе. «А меня не посадят?» — спросила мать. Генка вспыхнул: «Хорошо, я не буду печать делать!» и сбросил ботинки, чтобы вернуться в постель. «Вот-вот, ты весь пошел в отца!» — «Конечно, не в дядю Колю», — хотел сказать, но промолчал.

Потом оказалось, что мать сомневается, что правильно помнит номер поликлиники. Ушла узнавать номер, а Генка принялся за работу.

Самой подходящей бумагой для черчения оказалась оборотная сторона дореволюционных открыток. Их было у Баранниковых целая стопка. Прямоугольник сделался легко, а слово, всего одно простое слово, не получалось. Он делал одну ошибку за другой. То путал буквы, то забывал про зеркальное отображение. Отмороженные чернила на школьном перышке не держались — в самый ответственный момент клякса срывалась и все старания оказывались напрасными.

Мать сказала: «Ты всегда был неаккуратным».

Отец в подобном случае вставал грозно со стула, а мать уносилась на кухню.

Наконец сделал рисунок, лучше которого, он знал, у него не получится, — резало в глазах, рука не слушалась.

Нужно было еще нагреть воду, а время шло. «Я не успею, я не успею, заводоуправление будет закрыто…» — подгоняла мать. На дрова пошел старый фанерный чемодан. Над алюминиевой миской наконец стал подниматься пар. Мать на отдельном листочке уже написала образец. Через минуту печать на бумагу уже можно было ставить.

Получилось прилично. Но из-за спешки мать стала писать текст справки на еще не просохшей бумаге — чернила поползли. Нет, им карточки не получить, март не пережить. Мать и сын посмотрели друг на друга — будто прощались. Уже смирившись с поражением, повторили операцию. Получилось хуже, отпечаток вышел подозрительно бледным. Но мать уже одевалась.

Генка обложился подушками и стал ждать.

«Мама, помоги мне!» — шептала Варвара в дороге. Она знала: надо идти и идти, и больше ничего. В последнее время к ней вернулась девочкина память о годах гражданской войны. Тогда тоже выжить было нельзя. Хлеб — четвертушка фунта на едока. Отец умер от голода. Спасаясь от холода, все спали в кухне на полу — сестра, брат и она. Мама уходила утром, и никто не знал, где она, что делает и вернется ли. Сестра Нюра к ночи начинала плакать — сперва тихо ныть, потом подвывать. Брат Гриша тыркал ее в спину.

Она приходила. Глаза матери сияли. Они обнимали ее и ругали. Она садилась на стул, опуская руки. Они все вместе растапливали печку, почти такую же, которая сейчас стоит дома. Они еще не знали — что там, в материнской сумке: жмых? кусок конины? узелок картошки?.. Однажды мама вытащила из кошелки полуобщипанного петуха. До сих пор Варвара не может вспомнить, почему они все смеялись, — смеялись, окружив тельце петуха. Были смешны его лапки со шпорами и скрюченными коготками, рубчатый гребешок, хвастливый хвост. Каждый хотел его потрогать, подержать…

«…Мама, помоги мне!..»