Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Вся школа эти причины обычно знала. Перед каникулами, например, в больницу отвезли девятиклассницу Иру Гурьянову: несчастная любовь, люминал, «скорая помощь»… Товарищи на весь район сделали вывод: «в школе № 17 процветают декадентские настроения…»

Ксения Марковна ужасно боялась ответственных товарищей. Они не понимали главного — детей. И вдруг, ей казалось, это может обнаружиться. И заранее краснела за товарищей от стыда. Когда-нибудь, — к тому времени она станет седовласым ветераном школы, — кто-то из важных лиц, может быть, встанет и скажет: «Ксения Марковна, расскажите нам: какие они, дети ». И она начнет говорить…

«Детей нельзя знать — их нужно любить и им помогать, — повторила бы она слова своего любимого профессора пединститута. — Когда вы детей любите, от вас не скроются их дарования. Постарайтесь, как умный педагог и взрослый человек, им помочь свои дарования развить. И если не развить, то не окажитесь сами препятствием на пути их развития — не совершите этот самый большой из всех грехов, который может совершить учитель».

Бездетная учительница ревновала детей к родителям. По сравнению с нею они были наделены священными полномочиями. Они имели право сказать: «Ксения Марковна, не портите похвалами моего Вовку — из него растет подлец и хулиган!» И пригрозить жалобами на нее директору школы. Под такими упреками Ксения Марковна сжималась, ей становилось стыдно за свою воспитательскую самонадеянность — могли и уволить из школы, и стыдно за свою бездетность. А родителям нужно было время, чтобы осмелиться в Володе вновь увидеть черты, которые дано было увидеть только ей.

По вечерам записывала в свой дневник:

«Олег Скворцов меня сегодня крайне удивил. Такая вспышка, — при его обычной уравновешенности, и — грубость!!! Но как он страдал, когда после уроков я попросила его объяснить, что с ним случилось! Слезы выступили на глазах — но промолчал. Между Скворцовым и Мишей Буркаем пробежала кошка. Если из-за девочки, то, скорее всего, — Лены Васильевой. Но дело, кажется, в том, что в последнее время Миша все больше захватывает лидерство в классе. А Олег — интеллигентен и индивидуален.

Я рассказала Севе об этом конфликте и о том, что не знаю, есть ли в этом случае педагогическое решение. Моему Севе быть бы учителем! „Решение? И еще какое имеется! — рассмеялся он. — Поручи Олегу составить план экскурсии, которую ты задумала. А Буркаю — ее организовать. Уверен, это не только их примирит — станут мил-приятелями…“ Он стал говорить, что каждый человек лишь тогда живет с чувством удовлетворения, когда сближается с людьми, его дополняющими. „Вот пример: ты и я. Ты же моя любимая половина“.

Сева часто говорит такие необыкновенные вещи, после которых долго не могу уснуть. Вот он давно спит, как ни в чем не бывало. А я всё думаю — я такая маленькая в его огромной душе! Он для меня не любимая половина, а любимое — всё…»

«…Я была невнимательна и несправедлива к Коле Печёнкину. Он растет без отца, у него несносный характер, некрасив, грубит. Больше всего я винила его за то, что он заставляет свою мать плакать. Боялась даже думать о его будущем. Но какое он написал сочинение — смелое, сердитое! Чувства! Мысли! Он грубит, потому что неудовлетворен, потому что страдает сам. „У-у, — сказал Сева, когда стал читать сочинение, — как его несет!“ Прочитав, сказал: „У мальчика определенно талант. С этим тебя и поздравляю“.

Я представила Печёнкина в старости — знаменитым, награжденным, в окружении учеников и почитателей. И как бы хотелось мне оказаться среди них. Если б такое было возможно! Я больше ребенок, чем сердитый Печёнкин…»

И так день за днем — Всеволод и дети, дети и Всеволод.

Последняя запись в дневнике:

«Сегодня директор объявил, что наша школа закрывается на неопределенное время. Впервые подумала о нашем директоре с сочувствием. По-своему он любит свое дело.

Мы, учителя, даже не шелохнулись. Все подавлены. Надежд никаких. Школа для многих была местом, где мы не чувствовали себя совсем одинокими перед войной, голодом, зимой, смертью. От Севы писем нет…»

Были ужасные морозы, ночные очереди за хлебом, метроном, который вдруг, оживал в репродукторе, то замолкал. Казенный язык сообщал о нормах выдачи продовольствия по карточкам на новую декаду месяца… Что-то на еду меняла, как-то грела воду. Дни проходили в беспамятстве.

…А письмо не пришло — пришел после Нового года человек.

Большой, сутулый, в обтрепанной шинели. Стянул с головы шапку:

— Перфильева?.. Я из госпиталя… Не сяду — спешу, как бы на машину не запоздать. Пришел сказать, нет у вас больше мужа, нету Всеволода Юрьвича… Нету… нету…

Виноватый я. Не вынес тело Всеволода Юрьвича… Где ж там — в разведке-то! Шмякнуло и меня, и его. Меня — в руку, куда его — не спознать. Лежит — целый, как живой… Взял бумажник. Еще теплый. Бумаги были, фотки…

А по госпиталям как! — одевают, переодевают, перевозят, прожаривают все, что на тебе ни на есть… Где-то и сцыганили. Бумажник.

Покивал Ксении Марковне как на образ. И оставил стоять одну, не произнесшую ни единого слова.

А на другой день принесли повестку из райисполкома, чуть не разорвавшую ее сердце. Одна мысль — жив-жив мой дорогой Сева, опровергнут в исполкоме красноармейца, другая — держать ей завтра в руках официальную похоронку, и мир, который она уже увидела без Севы, таким останется уже навсегда.

В доме с колоннами о Всеволоде Юрьевиче не было сказано ни слова. Как если бы ничего не случилось и он продолжает жить где-то там — в разведке, — где раненых подбирают и не подбирают, возят по госпиталям, меняют белье, наспех лечат, и оттуда приходят мужчины с плачущим голосом.

Неотвратимая потеря откладывалась, переживет ее потом заново. К чему приведут ее мысли, еще не знает и не должна знать. Потому что в доме с колоннами ей дали важное задание. В заиндевелых домах страшное произошло и с детьми, и с родителями.

Семнадцать дней со списками учеников ходила по домам, квартирам, поднималась по парадным и черным лестницам, стучала кулачком в двери.

В темных закопченных квартирах со зловещими коридорами увидела детей, жалких и печальных, равнодушных и отчаянных, готовых бороться со всем миром и с нею, Ксенией Марковной.

В квартире Сережи Козлова дверь отворила его мама:

— Он жив, но плох. Вы хотите его увидеть?.. — провела темным коридором в комнату, кивнула на старое кресло с общипанными, но еще кокетливыми кисточками. — Вот мой Сережа. Сережа, к тебе пришла учительница.

В полумраке не сразу разглядела Сережу Козлова, забившегося в пальто и валенках в угол кресла.

— Мама, она пришла тебя ругать за то, что я не посещаю школу. Я не пойду в школу. Я не хочу в школу.