Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

В бомбоубежище прохладно и чисто. В углу инструменты домового музыкального кружка. Натянешь струну балалайки — бон-н-н-н…

Он замечает всё, Генку никто.

Длинные дни натягивают его нервы, и вечером в нем звенят ожидания.

Они едят без света. Голоса с улицы звучат в комнате ясно и близко.

— Скажите, пожалуйста, опять у Киселевых!.. Эй! Третий этаж, Киселевы!..

— И у Барсуковых свет… Тетя Маня!.. Восьмая квартира!..

Генка смотрит на мать, мать — на Генку. Полумрак сближает их. Они едят и смотрят друг на друга, как будто ничего не случилось. Но они знают: случилось— с ними ничего, а со всеми — да. Но об этом им нечего сказать друг другу.

Он промолчит про отца — казарма, где с ним еще недавно можно было увидеться, опустела, и никто не знает (и не должен знать), где он находится теперь. Мать ничего не говорит о дяде Коле — отчим отправляется на завод первым утренним трамваем и возвращается, когда город уже зашторил окна светомаскировкой, ужинает и засыпает.

Отец где-то там, на фронте, отчим — на «броне» — разве это не веская причина отчима презирать… Но разве отчим не заслуживает уважения — он делает для Геннадия только хорошее… В конце концов, он, Генка, должен был видеть, что жизнь с его отцом было невозможна, сколько пьяных скандалов, дебошей… На эти темы они не говорят.

Это немой уговор. От этого молчания Генка взрослел.

— Это к нам, — говорит мать.

От звонка в дверь Генка тоже чего-то томительно ожидает. Он выходит в прихожую вместе с матерью.

— Баранникова, — сипит дворник Семен, — сегодня ваша очередь дежурствовать.

Семен любит мать. Генка чувствует это. Это хорошая любовь. Дворник моргает светлыми ресницами и улыбается; зимой он приносил вязанки лучших дров и не брал деньги. Вот и все.

— Противогаз наденьте, и вот — повязочка.

Мать больше месяца пробыла на окопах и там увидела много беспорядка и несправедливости. Семен сочувствует, кивает и улыбается. Ему неизвестны слова, которыми можно выразить одновременно восхищение жиличкой Баранниковой и его просьбу быть дисциплинированной. Просьбу выражает смущенной улыбкой, свое чувство — словами с уменьшительными суффиксами.

— А Марковы дежурили? Они, я знаю, всегда отлынивают.

— Они вчера дежурствовали. Повязочку, Варвара Петровна, наденьте на правую ручку.

— Когда выходить?

— В десять, — отвечает за Семена Генка. Семен кивает.

Они прекрасно понимают друг друга.

Дворник живет на первом этаже с окном на улицу. Генка не раз с любопытством заглядывал в жилище Семена, когда гладил его рыже-солнечную кошку. Ее любимая позиция — вскочить на подоконник и подставить свои зеленые глаза уличному бытию.

— Мама, на крышу я пойду с тобой.

Они возвращаются к себе в комнату. В коридоре стоит Зойка. Она длинная и невыносимо злая. Она презирает Генку за то, что он мальчишка, за то, что он переехал к ним в квартиру с какой-то Боровой улицы, и просто потому, что ее мать вагоновожатая — ее ни на окопы, ни на дежурство на крыши никто послать не смеет. Она вышла в коридор, чтобы еще раз показать Генке свое презрение.

Генка любит Зойку, как и всех девчонок.

Помогал матери пробраться через тесное чердачное окно. Противогаз цеплялся, повязка сползла — на запястье как цыганский браслет. Поддерживая ноги, отворачивался. Мать, сдув пыль с еще теплых досок, опустилась на помост. Раскрасневшаяся, обтянула на коленях юбку и ждет, когда сын сядет рядом с нею.

Остывая, грохочет крыша. Где-то внизу гудят машины и трамваи, роняя длинные искры. Свистки дворников сюда доносятся, словно со дна ущелья. Голуби не преодолевают семиэтажную высоту этого самого высокого в квартале дома.

Огромный город тонет в сумерках и оседающей пыли.

Генка встал. Вытянулся тонкошеей птицей, застыл, втягивая прохладный воздух. На легкую свежесть, на головокружительную высоту ответило еще ни разу не переживаемое чувство счастливого восторга. Как хотелось крикнуть и оповестить об этом все окружающее. Был бы здесь один — не сдержался бы.

— Гена, мне холодно.

Им вдвоем всегда хорошо. Они прижались друг к другу плечами. Генка прилежно кусает протянутый бутерброд.

Друг другу они прощают все.

Тотчас уловили новый звук: включились тысячи репродукторов города. Только включили! Но тихое потрескивание уже наэлектризовало город.

— Воздушная тревога! Воздушная тревога…

Казалось, этот же диктор заревел сотнями остервенелых сирен. Загудели заводы, железные дороги — будто в пучину погружалась целая флотилия кораблей.

Мать ухватила Генку за руку. Они встали. На крыше воздушный налет воспринимался иначе. В наступившей тишине они почувствовали свое опасное одиночество — между ними и пропастью неба ничего не было.

Возник новый звук — тяжелый, недружелюбный. Но они тотчас забыли о нем. Ослепительно вспыхнули прожектора, и вдруг белые волшебные шары повисли над городом.

Голубой мерцающий свет пал на разлив крыш. И там, и там цепочки разноцветных точек взлетели в небо.

— Ты посмотри, посмотри, — заговорил Генка.

Он никогда не видел свой город таким красивым. Он утратил каменную тяжесть — он клубился шпилями, плавился окнами — как будто тысячи глаз выглянули из домов, его отражение поплыло по водам. Город будто снялся с места и медленно завращался вокруг одной гигантской оси. Что-то пьянящее, праздничное было в кружении, в огнях, в нестерпимой красоте, от которой хотелось плакать.

Вот она, война!

Вот она какая!

— Смотри, смотри… — повторял мальчик.

Далеко блеснуло пламя и поднялось, наливаясь желтым заревом. По улицам глухо прокатился взрыв.

Тяжелый, завывающий звук нарастал и подкрадывался. Стали слышны залпы зениток. Снова ухнуло. Теперь ближе. Звонко и оглушительно ударила близкая зенитная батарея. Красота зрелища была нарушена — огни стали слишком яркими, звуки пронзительными.

Прямо над головой послышался свист. Свист нарастал с бешеной скоростью. Словно тысячи разъяренных свиней неслись вниз

…на дом номер шестьдесят один…

…на крышу…

…на Генку и мать.

Они задохнулись в горячем ветре и кирпичной пыли. На миг в нестерпимом оранжевом свете Генка увидел бумажку от бутербродов, застывшее лицо матери, как на фотонегативе.

Страх пришел позднее, когда они бежали по чердаку, путаясь в лесу подпорок, ударяясь о балки, — не помнили, где дверь выводит на лестницу.

Потом бежали по лестнице. Двери квартир распахнуты. На пороге одной в синем маскировочном свете, вздыбив шерсть, орал котенок. …Вниз! Вниз!

Наконец они нашли его… Генка уткнулся на ступеньке и закрыл голову руками. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, он не мог дышать, он умер…