Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

По стеклам, по обвалившейся штукатурке вверх бежали одни люди, вниз бежали другие. Мать тащила сына за руку. Генка упирался, он не понимал, куда и зачем нужно бежать.

В бомбоубежище весь дрожал — колени, губы…

Пять минут назад он был бессмертен. Не умирал даже во сне.

Они вернулись в квартиру под утро. Все уже знали, что бомбы попали в дом на Каляевой и на их улице — в пятьдесят седьмой. Многих людей завалило, улица полна пожарных.

В разбитые стекла сквозило. Несло паленым. С улицы доносился шум шагов. Где-то работали и перекликались…

В эту ночь была еще тревога. Генку будили, но он не встал.

Утром слышал шепот матери с отчимом. Она рассказывала ему всё с самого начала.

Но повторить ничего было уже нельзя.

Генка чувствовал, что кто-то стоит в коридоре. Но он запрещает себе после первой бомбежки чего-нибудь бояться. Выставив руки, приближается к выходу на лестницу. Зойка могла бы предупредить, сказать, покашлять, как делают в таких случаях, — а получилось, Она пискнула, когда натолкнулся на нее.

— Вы куда — на улицу или с улицы? — не своим голосом спросил он девочку.

Говорит ей вы, потому что она к нему на вы обращается.

— Куда?.. — фыркнула. — Куда как не в школу.

— Идите за мной. Здесь дверь. Иногда так примерзает — не открыть. — На улице спросил: — По дороге в школу никогда вас не встречал, потому и спросил. Правда, в вашу школу я оформился недавно…

— Я не хотела ходить школу…

— И тебе разрешали сидеть дома?

— Вы, что, не знаете, у нас Танечка заболела!

Одновременно подумали о том, что говорят друг с другом, как взрослые.

Генка покачал головой. Он вообще ничего про Павловых не знает. Даже когда видит дверь в их комнату открытой, избегает в нее смотреть. Мать Зои — вагоновожатая, но что она делает сейчас, когда трамваи перестали ходить, он не знает. Про ее отца — флегматичного мужчину — мать говорила: он на фронте, снайпер. Его отпускают на сутки домой, когда он кого-нибудь подстрелит. Но не больно у него получается, проанализировал Генка. Только раз видел заспанным на кухне. Взрослые Павловы кажутся Генке непонятными и неинтересными. Была еще маленькая Таня, крикливая, большеротая, уже чем-то похожая на бабушку-вагоновожатую. Ее пеленки осенью сушились на кухне, в коридоре, в ванной, потом в квартире вдруг стало как-то тихо и голо.

Генка решил поддержать светский разговор.

— А как твоя мама?

Зоя фыркнула и стала рассказывать. Оказывается, ей тоже все не нравится и она всех презирает. Презирает мать, которая привыкла много есть, а теперь все время лежит, охает и думает только о еде. «Радовалась бы, — безжалостно судит Зойка, — хоть похудеет до нормальности!» (В самом деле, Ироида Ивановна напоминала Генке большую, неповоротливую речную баржу — но рассматривать ее круглое лицо было интересно — как географическая карта. Вот выпуклые светлые глаза, с каким-то на всю жизнь остановившимся выражением, — озера. Вот щеки, как сползающие с гор ледники. Вот всегда масленые губы — какие-то наивные, добродушные.) Зойка презирает и деда — эвакуировался с заводом, а их оставил без помощи.

Ночью была бомбежка. Бомбы падали где-то рядом. На улице Каляева рядом со школой угол шестиэтажного дома срезан до самой земли. Дружинники выбирают доски, балки на дрова. Прохожим подходить запрещают.

«Я же говорил, — думает Генка, — прятаться в бомбоубежищах бесполезно. Что на втором этаже оставаться, что в подвале спасаться — разницы никакой».

Ему жаль отчима. Полночи он простоял на холоде под аркой — по его мнению, это наиболее спасительное место при попадании в дом бомбы — а потом покорно пошел на работу.

Они смотрят на развалины, Зойка продолжает рассказывать. Генка узнает, что Танечка была отдана в круглосуточные ясли. А там детей заморозили. Два дня назад Ироида Ивановна принесла девочку домой с жаром и в беспамятстве. Зойка сжимает кулачок: «Я бы этих нянечек убила бы!» Генка верит, что девочка могла бы это сделать.

Они расходятся. Зойка — остается на втором этаже, она — шестиклассница. Генка поднимается на третий этаж — там его 7-й класс.

В классе у него нет друзей. Он начинал учебный год в школе, в которой учился, когда жил с отцом. Теперь, когда трамваи перестали ходить, перевелся сюда. В старой школе учителя и ученики в последнее время лишь проводили время. Здесь соблюдалось расписание и выполнялись домашние задания. Парни приходят в школу в костюмах, с повязанным галстуком, девицы одеваются и держатся, как будто они уже взрослые… Мать старую школу Генки называла «шпанской». Во всяком случае там ни один пижон не рискнет появиться на занятия в «гаврилке» — так обзывает галстук школьная шантрапа.

Генка на последней парте сидит один. Учительница разрешает ученикам накинуть на плечи пальто. Писать они ничего не будут. Прислонившись к круглой печке, начинает рассказывать о романтической любви Тургенева и французской певицы Полины Виардо — история напоминает любовные музыкальные кинофильмы. Генка поджал под себя зябнущие ноги и сомневается в том, что эта история имеет хоть какое-нибудь отношение к нему, к городу, к войне. Как тот запах, который ударил ему в нос, когда открыл флакон из-под старых духов в поисках пригодного для еды, — ни на что не похожий и ни на что не нужный.

Дверь класса открылась:

— Ирина Самойловна, извините. Позвольте войти?

Учительница замолкла. Она решает, насколько простителен проступок ее ученика.

— Боря, вы прервали наш урок. Мне неприятно вам делать замечание — вы всегда были организованы и дисциплинированны.

— Простите. Я не хотел опаздывать. Но, поверьте, только сейчас нас сняли пожарные. Без них мы не могли выйти из квартиры.

— Так расскажите нам, что с вами случилось.

— В наш дом попала бомба. Мы живем на пятом этаже, а бомба разорвалась на первом. Лестницы обвалились, в коридоре дырка от бомбы. Но через нее невозможно выбраться — потому что нижних этажей уже нет. В нашей квартире все качалось. Пожарные боялись приставлять лестницу. Как только нас спустили, я сразу пошел на занятия.

— Хорошо, Боря. Садитесь. Мы сочувствуем вам, однако старайтесь все же в будущем не опаздывать. Я задаю себе вопрос, — учительница оторвалась от печки и, кутаясь в платок, заходила по классу, — ну, какое отношение имеет любовь двух людей, живших почти век назад, к нам сейчас, в такое ужасное время? — Генке показалось, что старая учительница подсмотрела его мысли и отвел глаза. — Я говорю об Иване Сергеевиче Тургеневе и Полине Виардо, — продолжила она. — И сама, молодые люди, на него отвечу: огромное. Если мы позволим этому, нашему, времени одержать победу над нами, над городом, культурой, тогда оно не только разрушит наши дома и библиотеки, но и сломает нас как людей, сделает духовными калеками на всю жизнь. Я уверена, что память о другом времени — созидательном, о времени высоких чувств, — а на уроках мы много говорили об этом, — поможет всем нам перенести тяжелые испытания…