Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Из рассказов Ольги Захаровой:

«Однажды встречаю на улице своего дядьку — Осипа. На нем полушубок новый и бурки. На плече винтовка висит. Вид прямо геройский. После того случая, когда мне пришлось этого кобеля двинуть, он меня игнорировал. Идет, будто меня не заметил. А я: „Куда же это вы, дядя, снарядились?“ А он: „Попугать ворон, племянница“. А я: „На воронов собрались, не нарвитесь на соколов“.

А получилось с ним так: его ранило, глаз лишился. Уполз в кусты. Захоронился и, может быть, так и спасся бы — ведь ночь была. Да голос подал. Наши парни проходили, а он подумал, шаги своих полицаев слышит. Помощи попросил. Выволокли его на дорогу. Я-то там была. Говорю: „Дядька Осип Иваныч, ну как, попугал воронов?“ Он голос мой узнал: „Чуял я, что змею из своих рук выпустил!“ И ругался, и плевался, пока не добили».

Одновременно с прибытием в Опочку нового коменданта в городке разместилось подразделение гестапо, руководитель которого через несколько дней докладывал своему шефу: «После проведенного обследования обстоятельств гибели 21 января с.г. специальной команды гарнизона в районе дер. Кисино я пришел к убеждению, что коммунистические партизаны располагали полной информацией о готовящейся операции. Своим долгом считаю прежде всего установить тех ответственных лиц, которые сознательно или по преступному легкомыслию разглашают планы действий местной комендатуры».

«Роза» — капитану М.

«Дорогой товарищ М. Я счастлива, что вы оказали мне доверие, которое я еще ничем не заслужила. Я не знаю, как считать наших врагов, они все время ходят из казармы в столовую, из столовой по разным местам. Попросите кого-нибудь объяснить мне, что такое „калибр“ и как мерить дула пушек. Я записала, как вы просили, номера машин, ездящих по Опочке. Они все время одинаковые. Должна ли я их и дальше переписывать — не знаю. О настроениях местного населения я могла бы много написать, кто что высказывает. Но матерное записывать не буду. Получится, как в песне: „в каждой строчке только точки…“

С комсомольским приветом „Роза“.»

От родителей Эриха Герца пришла телеграмма: они хотели бы похоронить сына в Баварии, где расположено их поместье.

В захолустном российском городке в пасмурный вечер, когда не видно границы между снежной равниной и белесым небом, кажется, нет и границы между былью и небылью, болью и здоровьем, добром и злом, нападает на человека оторопь, ему все едино, какие сообщения бегут по телеграфным проводам, идет ли война или давно стоит за порогом всеобщая смерть.

Отто хотел сказать: «Матвей, в Германии зиме капут, снег — давно капут, в Германии фрюлинг и фогель вьют гнезда». Но Матвей опередил приятеля. Он сказал, что один парень работает шофером в немецкой организации. Он разбил аккумулятор, и теперь его за это могут отправить в лагерь. Не может ли Отто достать для парня эту штуку? И нужно какое-то лекарство, но название он забыл.

Отто думает: «Нет, снег не капут, зима не капут. И очень хорошо, что не капут войне». Потому что, если бы сейчас война закончилась, получилось бы, что только для того она и затевалась, чтобы убить его девочек и тихую Марту.

— Я знаю, — сказал Курц, — для чего тому парню нужен аккумулятор. Партизаны будут слушать московское радио.

Отто встал. Надевая шинель, сказал:

— Завтра повезу в Великие Луки большую шишку. Матвей, вспомни название лекарства.

И ушел.

Дорога сделала поворот, впереди Курц увидел лежащее поперек дороги бревно.

— Партизаны, — не поворачивая головы, сказал он и затормозил.

— Поворачивай назад! Назад! — заорал его пассажир. Пули дырявили кузов. В зеркало Отто увидел выходящих из-за деревьев людей. Оставил руль. Вышел из машины и смотрел на подходивших, похожих на бродяг, людей. На заднем сидении бился и задыхался обер-лейтенант Габе: ему пробило легкие. Отто впервые пришла в голову мысль, что он тоже заслуживает того, чтобы его убили.

Из толпы вышел человек со смуглым маленьким лицом.

Расстегивая кобуру пистолета, он медленно приближался. Дальнейшее походило на фокус: Отто обожгло руку, чуть выше локтя, а фокусник захохотал, широко раскрывая рот. Появилась фройляйн, которую Курц недавно видел в доме Матвея. Она помогла Отто перевязать раненую руку.

— Это наш немец, — повторила она несколько раз своим.

Полицаи арестовали дядю Мишу, бывшего конюха райисполкома. Он вызвал подозрение тем, что постоянно болтался на базаре и закупал табак, хотя сам не курит. Конюх не знал, что табак предназначался лично для товарища Мясоедова, — он имел дело только с бывшим продавцом керосинной лавки Матвеем Матвеевым.

Из журнала охранных действий службы гестапо:

«2-го марта на шоссе Опочка — Псков была обстреляна штабная машина опочецкого гарнизона. Обер-лейтенант Габе, находившийся в машине, был тяжело ранен и скончался до прибытия в госпиталь. Шофер был ранен, но сумел самостоятельно вернуться в часть. В ответ на эту акцию в близлежащей деревне Филистово взяты 10 заложников, сожжены два дома, принадлежащие лицам, подозреваемым в связях с партизанами. В деревне размещено отделение полицаев, в обязанность которых входит патрулирование дороги на этом участке».

Поэт Устреков отметил свой день рождения. Своим присутствием его почтил даже начальник полиции Лукас. На столе были шнапс, водка, самогон. Местная интеллигенция пришла что-нибудь съесть, полицаи — выпить. Устрекову хотелось поговорить о превратностях судьбы поэтов вообще и своей личной в частности. Он прочел стихотворение о девушке из Млечного Пути. Ночью ему приснился унизительный сон: будто обер-лейтенант Кнаунд повторяет одну и ту же фразу: «Филляйхт волен зи ин аборт геен?» — шеф сердится, а Устреков никак не может перевести ее на русский.

«Розу» задержали на главной площади городка. Она боялась что-нибудь перепутать и несколько раз прошла вдоль колонны грузовиков, которые везли боеприпасы и продовольствие на базу 16-й армии. В Пскове. В кармане у нее нашли запись номеров машин.

Русские женщины очень стыдливы. У ефрейтора Тагеля даже мысли не было насиловать задержанную: почти у всех русских вши, мало ли что можно подхватить еще. Он должен был просто отобрать у нее полушубок. Шеф установил порядок: в камеры русских помещать без уличной одежды. Холод развязывает языки. Но у девчонки было другое на уме. Она кричала, как обезумевшая, кусалась и продолжала прижимать к телу полушубок даже тогда, когда от него остались одни лохмотья.

Разве нельзя понять Тагеля, который, не желая ничего плохого этой девчонке, в конце концов пришел в ярость и продолжал топтать ее ногами, когда у «Розы» началась агония!

Шофера Курца положили в госпиталь. Врач говорил: «Камрад, тебе повезло, пуля могла задеть кость, и тогда тебе вряд ли удалось бы ускользнуть от партизан».